Из тупика

- Живы? - спросил дядя Вася. - Чего делаете?

- Ушицу варим... садись, кирпичный. Ложка есть?

- Нету. Да и некогда. Нас давить англичане едут, за дело передаю. Готовься, братцы, и следи за морем...

В заброшенном скиту за Лувеньгой постоянно обретались дезертиры из местных: здесь они хоронились издавна, закосматев до самых плеч. Они были мужики добрые и старательные, и только харчей у сельчан просили. А так у них все свое было, от англичан с дороги натасканное...

Выслушав дядю Васю, дезертиры спросили:

- Кто наклал в наши души?

- Подурников в Кандалакше, так деповские сказывают.

- Ну, ему первая пуля. Будь здоров...

Так дядя Вася обскакал на гнедой все посты, расставленные вдоль побережья. Лошадка притомилась - выступала шагом. Он ее берег по-мужицки, тем более не своя кобыла, чужая. Вершины дальних сопок покрывали мшистые тундры. Пахуче благоухало разогретым вереском. Под копытом коняги давилась янтарная морошка...

Прошел день, второй. Постов не снимали. Только в ночь с четвертого на пятое августа каратели подошли под Колицы: четыре моторных катера медленно стучали выхлопами среди каменных луд, среди проплешин островов, мимо янтарных заплесков. Все серебрилось с берега при луне, и луна здорово помогала колицким партизанам, глядя на карателей в упор - со стороны берега...

Гимназистка, накинув шинель, выбежала на доски старенькой деревенской пристани; тоненькая, перегнулась над водою.

- Папа-а... - крикнула в море. - Папочка! Не надо...

На носу переднего катера выросла фигура человека, и при свете луны ярко блеснула цепка его часов, три года стоявших.

- Дома-то как? - донесся голос Подурникова. - Чай, без меня и коровы кой день не доены...

- Сам увидишь... - затряслась от рыданий девочка и медленно побрела по тропке в гору, где темнели ее родные Колицы.

Ракета обрызгала небо искрами, и сразу всплеснула вода, навеки смыкаясь над Подурниковым... Разом вздрогнули на камнях пулеметы. Восемь автоматов в руках финнов прыгали, как большие черные рыбины, извергающие огонь. Сухой винтовочный треск раскалывал тишину на неровные куски.

Этого - именно этого! - враги не ожидали. Что угодно: ну, разбегутся, ну, постреляют, ну, покричат, ну, поплачут, но...

Четыре баркаса врезались на полном ходу в берег. И затихла стрельба. Только волны качали трупы. Моторы на катерах еще работали, и баркасы, стуча по камням винтами, еще долго ползли на гальковые пляжи, пока не рухнули набок. Все! Здесь и конец.

Партизаны поднимались с земли, поняв, что они победили.

Дядя Вася вглядывался в чистый морской простор.

- Эй, Юсси! А иде миноносец твой?.. Не видать!

Утром в бурунах прибоя колотило тело британского офицера. Волна бешено взрывалась в откосах, длинные водоросли морской капусты перепутались с волосами полковника Букингэма, и рот его был полон беломорской воды... Тело оттолкнули багром подальше, - отлив, бегущий от Кандалакши, подхватил офицера, унося его в нестерпимый блеск полуденного моря. Там он и пропал, раздутый и страшный.

А ведь была жизнь... С надеждами, с любовью!

Почему, полковник, вы не послушались тогда Сыромятева?

Ведь он говорил вам по дружбе, чтобы вы не ходили на Колицы. Ведь он предупреждал вас, что русские партизаны опаснее русских солдат. Прощайте навсегда, полковник! Генерал Роулиссон уже на пути в Архангельск, но вы больше никогда не увидите своей зеленой туманной Шотландии. Теперь сверху вас, прожаренного солнцем, расклюют жадные чайки, а снизу, из темной глубины, будет подплывать хищная навага, растаскивая по кускам ваше разбухшее тело. Не человеком, а обезображенным трупом вас вынесет через Горло в просторы океана, как выносило не раз этим же извечным путем древних разбойников-викингов...

Древним путем викингов - не парусом, а турбиной! - вошел в тишину заплесков британский эсминец и бросил якоря как раз напротив деревни Колицы.

Было очень спокойно в дивной природе; хрупкая репка вызрела на огородах; бабы спешили убрать сенцо; мяукали по утрам кошки, бегая за хозяйками, от рук которых - добрых, сильных и работящих - пахло на рассветах сытным парным молоком.

Стопора на полном разбеге задержали разгон якорей-цепей.

Сэр Тим Харченко опустил бинокль, громадный фурункул на шее комиссара сбычил его голову, и смотрел он на берег - тяжело, от самого низу, будто поднимал взором тяжелую гирю.

- Как раз отсель удобно вжарить, - сказал он, обращаясь к переводчику. - Ну-ка пересобачь, приятель, чтобы коммандер не спутал. Энтот домишко на горушке - мистера Подурникова коттэджа будет, остальные холлы пусть треплет он за милую душу... Я им тогда говорил по-людски, как товарищ товарищам, что с 1889 года всех загребу. Не послушались, теперь забреем деревню аж с самого 1870-го, - пусть они плакаются себе в шинельку!

* * *

В оптике наводки - качание и плеск берега. Бравый ирландец О'Шелли разгонял штурвал прицела.

- Они неплохо живут, эти большевики. Почти как в моей Ирландии: и такие же зелененькие холмы, и церковь на опушке, вот только коровы у них совсем другой масти...