Из тупика

Но, таясь по лесам и разъездам, не вся армия Миллера сложила оружие. И тогда красноармейцы пошли вперед - на Мурманск. Взломанный ударами бронепоездов "Карл Маркс", "Гандзя", "Советская Латвия", фронт белых затрещал, колеблясь, словно рвали старую жесть, и - лопнул... 2 марта бойцы Мурмана, качая штыками, вошли в старинную Сороку, - впереди лежал город Кемь. Там их встретили гордые женщины Поморья словами, сказанными нараспев:

- Почти праздник-о-от тебе!..

Почти праздничное настроение было в красных войсках. Все, что когда-то сдавалось в крови и стонах, теперь возвращалось обратно - лихо и весело, с шутками и переплясом...

9 марта бронелетучка "Красный Мурманчанин" миновала Кандалакшу, разбрасывая под откосами технику "волчьей сотни", и потянулась дальше - на север, мимо Имандры, мимо Хибин, - туда, откуда уже потягивало гигантским сквозняком полярного океана. И всю ночь Спиридонов блуждал по вагонам, переступая через спящих бойцов, сосал махорку - до ярости, до тошноты, до зелени в глазах.

Два паровоза, включенных в середину бронесостава, мощно толкали в ночь блиндированную грудь "Мурманчанина", и время от времени, подвывая сиренами, "Бепо" рвал перед собой мрак лучом прожектора. Мело за бортом вихрями, и казалось - это не бронепоезд, а корабль в ненастье, а там, за бортом, волны, суета, хлябь, все то прошлое, сумятное и неспокойное, что еще тужится накренить и обрушить. Сурово прощупывали пространство и время четыре пушки "канэ"; в люках, укрытые чехлами, покойно дремали остроносые настороженные пулеметы...

А Спиридонов все ходил и ходил по вагонам, слушал ночь, свистящую за бронею - одиноко-тундряно; всюду храпели бойцы, лежащие вповалку, словно побитые. Ружья, приклады, штыки, мешки, ноги, руки, волосы, шапки - все это словно завязано в крепкие узлы и разбросано по вагонам - как попало, где попало.

Вот и рассвет - неласковый и хмурый...

Небольсин, зевая в ладошку, подошел к Спиридонову.

- Так и промучился? - спросил.

- Мучусь, - ответил Спиридонов - Переживаю... Ведь я никогда не видел этого Мурманска. Два года - чего только не было! - дрался я за этот город с ребятами. И даже не знаю - какой он? Вы вот тут все дрыхли, а я закрою глаза - и чудится: море, солнце, пристани, чайки, бабы с корзинами, а в корзинах тех - рыба, так и бьется, еще живая... Все это - как Севастополь! Расскажи, инженер, хоть ты, как там. Похоже?

Небольсин ответил ему:

- Совсем не похоже. Там очень плохо. Вагоны, бараки, рельсы, проводка, банки ржавые в снегу, все загажено и разворовано. Там все надо строить зарово. Города еще нет, совсем нет!

- Утешил... А что же там есть?

- Фундамент.

- Шутишь?

- Нет. Правду говорю. Отличный фундамент под город. Гигантская гранитная подушка под мхом. Мох сорви, и можно ставить город... Широкий, удобный, красивый. Овчинка будет стоить любой выделки: это же такое окно в мир! Сюда, к сим диким берегам, все гости мира будут к нам... Вот увидишь, Спиридонов!

Иван Дмитриевич рассмеялся - невесело:

- Да уж побывали... гости. Не хватит ли?

- Я говорю о гостях других. Гость - такое хорошее слово. Гость приходил с товаром еще на Древнюю Русь, у стен новгородского детинца были разложены дары всего мира. Я об этих гостях говорю!

- Выше башки не прыгнешь... Мы - в блокаде...

- А как может существовать мир (весь мир), не торгуя с нами? Они не выдержат сами. Они придут, прорывая блокаду. Придут и разложат свои товары. Мы разложим свои. Так будет, и тогда Мурманск никто не посмеет назвать "дырой"...

- Хорошо говоришь, Константиныч... Ах, как здорово!

Небольсин даже обиделся, будто ему не поверили.

- Ты это как сейчас... с насмешкой?

- Да что ты? Какая тут насмешка! Я себя слушаю - как мед пью. Бараки, вагоны, грязь, проволока... Романтик ты, видать, вроде меня, грешного. Я тоже люблю помечтать когда...

Небольсин стрельнул у него табачку.

- Мои глаза, - сказал, отплевывая махорку, попавшую в рот, - так устали видеть разрушение, что руки давно тянутся к созиданию. Во мне все-таки душа инженера. Уже по самой сути своей профессии я имею право впадать в романтику...

Просыпались, звякая кружками, бойцы, тащили с хвоста эшелона фыркающие чайники. Спиридонов тронул Небольсина за плечо:

- Ну, ладно, путейский. Пройдусь...

- Стой... - прошептал Небольсин, не отрываясь от окна.

Взметнулась его рука, пальцы стиснули рычаг, и Небольсин рванул на себя стоп-кран. На полном разгоне затихала скорость.

- Константиныч, куда?.. - крикнул Спиридонов.

Взвилась шинель - инженер спрыгнул под насыпь, рухнул в сугроб; из окон вагонов пялились бойцы, дивясь остановке среди тундры. Летела вдаль пыль облаков, жестко торчали черные, словно обгорелые, сучья кочкарника.

Тоска... ветер... безлюдье...

Закрыв ладонями лицо, Небольсин заплакал, и это видели все.