Из тупика

– Даже не коснувшись ногами трапа, Павлухин скатился в глубину палубы. На одних только ладонях, по яркой латуни поручней – вшшшшик! А каблуки по железу – щелк, и гальванер уже в жилой палубе кубрика.

Левка же оказался… Никогда не думал Павлухин, что Левка окажется французским солдатом. Молодой парень. Зубы хорошие. Волосы черные. Взгляд открытый. Сидел он, раскинув локти по матросскому столу, и доедал борщ из миски.

Павлухин сделал шаг вперед, протянул ему руку.

– Здорово, – сказал весело. – Здорово… Левка!

Левка поднялся, всматриваясь в Павлухина:

– Привет тебе… товарищ.

– Павлухин, – назвал себя гальванер.

И тогда солдат вышел из-за стола, приударил каблуками:

– Виндинг-Гарин! Земляк и твой соотечественник, коему мать-родина обернулась злой мачехой…

– Солдатствуешь? – спросил Павлухин с улыбкой.

– По маленькой.

– Это что за форма?

– Иностранный легион, – пояснил Левка.

– А фамилия-то… как правильно? Виндинг или Гарин?

Левка даже не мигнул.

– Как хочешь, – сказал, – такая и правильно… В нашем легионе фамилии не спрашивают. И все мосты за спиной сгорели. Так что приятель, если в замазку нагишом влипнешь, так вылетай к нам – примем с бутылкой и маршем…

– Ну-ну, – сказал ему Павлухин и потрепал по плечу. – Давай шамай. Да поделись с нашей серостью… Веришь ли, живем – как в сырой могилке, ни хрена не знаем.

Но подзадорив Левку, Павлухин расчетливо отошел в уголок. Оттуда позыркивал глазами, щипал ус, слушал. Слушал – и не мог уловить партийной сути этого черномазого парня в форме французского солдата. И, когда Левка встал, прощаясь, Павлухин снова похлопал его:

– Ну, ты заходи. Пошаматъ когда захошь – заходи. У нас этого дерьма-борща кипят котлы кипучие.

Вечером Павлухин стал осторожно выпытывать у матросов, где они прячут нелегальщину. Если узнавал, советовал:

– Выбрось!

– Да ты что? Очумел?

– Ты сам очумел… Выбрось!

Отозвал Шурку Перстнева в сторону:

– Шурка, ты парень-хват, я знаю. Где список?

– Печатают, – отмахнулся Шурка и забегал глазами.

– Верно, что печатать стали. Один напечатал, второй напечатал… Завтра в Адмиралтействе знать будут.

– Нету списка! – решительно заявил Шурка.

– Ну и дурак… – сказал ему Павлухин. И пошел дальше. А в спину ему заорал Перстнев:

– Стой!

Остановился гальванер:

– Чего тебе?

– А откуда ты про список наш снюхал? – спросил, подбегая.

– Писаря болтали…

– Врешь!

– А ты уничтожь список. Тогда и врать не придется.

– Да нету, – божился Шурка. – Нету ведь, говорю…

– Вот и хорошо, что нету, – закрепил разговор Павлухин. – Тебе, как внуку князя Кропоткина, все равно в кандалах брякать. Так позаботься, чтобы другие своим ходом ходили.

…На мачту корабля уже поднимается флаг «херы», что означает по «Своду сигналов империи» – на корабле идет богослужение (просим не тревожить). Отец Антоний, шелестя фиолетовой рясой, появляется в церковной палубе. И сразу, как по команде, начинается потеха.

– Которые тута верующие, стано-овись!.. Очи всех на тя, господи, уповахом… Пивинской, куда впялился? Смотри сюды!

Офицеры вообще стараются не посещать корабельных богослужений, чтобы отмолиться за все грехи сразу в Андреевском соборе Кронштадта. Только один Женька Вальронд забегает изредка в церковную палубу. Ибо он еще молод, и душа его жаждет бесплатных публичных зрелищ. К тому же мичман тренируется на умении сдерживать в себе сатанинский хохот. Когда вокруг него вся команда уже лопается от натуги, лицо Вальронда еще хранит удивительное благолепие…

Именно-то этим он и привлекает внимание отца Антония.

– Ты што сюда пришел? – шепчет он мичману. – Посмеяться? Ты думаешь, мичманок, я тебя не вижу? Я тебя наскрозь вижу…

Вальронд, как монашек, с постным лицом меленько крестит себя по пуговицам. Рядом с ним – Ряполов, и мичман ему внушает:

– Мой дорогой, восчувствуем! Старайтесь прожить свою жизнь так, чтобы после вас оставалось одно благоухание…

Гальюнный долго соображает, и вот его ответ:

– Ешть, благовухание!

Отец Антоний шире обычного взмахивает кадилом:

– Я вот тебя сейчас как благо… ухну! А ну, второй статьи матрос Ряполов, пошел вон от греха подальше!

– Ешть, от греха подальше!

Буркалы отца Антония с желтизною вокруг мутных зрачков вперяются в мичмана: выдержит или не выдержит? Минута, вторая, третья… Неужели не прыснет смехом? Нет, не смеется. Уже натренировался.

– Которые туга верующие, – на всю палубу заводит батька, – те да пребудут. Которые тута неверующие – изыде!

Тут матросы, словно того и ждали, сломя голову кидаются по трапу. Наверху они дают волю себе… А в церковной палубе, один на один с батькой, остается Вальронд, которому не привыкать к «святости».

Мичман что-то достает из кармана штанов – остренькое и блестящее. Отец Антоний не сразу догадывается, что это штопор для отдраивания питейных сосудов.

Умильный голос Женьки Вальронда влезает в душу запойного священника, аки змий искушения в дупло райской яблоньки.

– Ваше преподобие, не хватить ли нам на сон грядущий по бутылочке вина церковного?

– С чего бы это? – задумывается отец Антоний.