Из воспоминаний

— И я тоже написал… — немного погодя, поуспокоившись, сказал со вздохом Плещеев.

— На смерть Гаршина? — переспросил я.

— Да!.. Я озаглавил: «На похоронах Всеволода Гаршина»… — ответил он. — Да лучше бы, впрочем, без заглавия… Ну, да — как хотят!

Я попросил его прочитать мне стихотворение. Старик подошел к своему письменному столу, порылся в бумагах и, достав рукопись, все еще слегка дрожащим взволнованным голосом с чувством прочитал следующие строки:

«Чиста, как снег на горных высотах,
И кротости исполнена безмерной
Была душа твоя, почивший брат.
Незлобив был, как голубь, ты. Вражды
И зависти твое не знало сердце,
Любви и всепрощения родник
Неиссякаемый в груди твоей таился.
Любовью все твои созданья дышат,
Глубокою любовью к человеку…
Не отвергал с презреньем падших ты,
Но пробуждал к ним в ближних состраданье, —
Вот почему все честные сердца
Ты влек к себе с неотразимой силой!
Немного тех, кто чистоту души
Умел сберечь средь мутных волн житейских,
Как ты сберег, — и в ком не в силах были
Они любви светильник потушить…
Спи мирно, брат наш милый… Долго будет
В сердцах людских жить светлый образ твой.
О! если бы могли хотя на миг
Твои открыться вежды… в наших взорах
Прочел бы ты: какою беспредельной,
Великой скорбью душу наполняет
Нам мысль, что ты навек от нас ушел!»

Мне хотелось прочитать моим знакомым это стихотворение, и я попросил Плещеева подарить мне тот список, который в то время был у него в руках.

— Возьмите, возьмите, пожалуйста! — сказал он. — Только я вот сейчас сделаю маленькую приписку — на память о сегодняшнем вечере…

Стихотворение было переписано набело, кажется, одною из его дочерей.

И он над заголовком стихотворения надписал: такому-то «в память 26 марта 1888 — от А. Плещеева». Я храню этот листочек.

Стихотворение впоследствии было напечатано.

II.

Когда собратья по литературе обращались к Плещееву за советом и указаниями, он никогда не отказывал в помощи (мне, по крайней мере, неизвестны случаи отказа или равнодушия с его стороны), и всегда он делал, что мог.

Был, напр., такой случай: в 1886 году угораздило меня написать пьесу из народного быта (до тех пор пьес я не писал), мне приходилось не раз советоваться с Плещеевым, и он, по свойственному ему добродушию и любви к литературе, живо интересовался моей работой. Между нами было условлено: как только я допишу пьесу, так немедленно же прочитаю ему.

Сказано — сделано.

Лето 1886 г. я жил в Вартемяках; Плещеев нанимал дачу близ станции Ушаки (по Николаевской жел. д.). В начале июля, числа 3 или 4, с рукописью в кармане я отправился к Плещееву. Он с женой и дочерьми занимал не особенно большой, но довольно удобный дом в 15 минутах ходьбы от станции; перед домом расстилался веселый цветущий луг, залитый на ту пору яркими горячими лучами летнего солнца. Далее за лугом начинался парк. Уголок мне показался уютным, я так и сказал Плещееву.

— Да, ничего… только немного сыровато! — шутливым тоном отозвался он. — У этой дачи есть, по крайней мере, одно важное достоинство… от Петербурга близко! Мне ведь почти каждую неделю приходится ездить в Петербург.

Время до обеда у нас прошло в чтении пьесы. К некоторым сценам, казавшимся сомнительными, Плещеев возвращался и перечитывал их. Он знал сцену, и сделал мне немало ценных указаний и, между прочим, настойчиво предлагал мне выбросить некоторые места; иные из них я выбросил, согласно его указаниям, а иные мне было жаль уничтожать, и я оставил их во всей их неприкосновенности, — и вот за то, что я не послушался тогда Плещеева, пьеса моя, проходя, как говорится, «через огонь и воду и медные трубы» и тому подобные ужасы, три года не могла добиться санкции нашей драматической цензуры.

— Сходите к Потехину[25], поговорите с ним! — сказал мне в заключение Плещеев. — Он сделает, что может… Только трудно вам будет, дорогой мой, провести вашу пьесу на сцену. Не любят у нас таких-то пьес из народного быта. Не любят!..

И сбылось его предсказание.

Тогда же Плещеев дал мне и рекомендацию к покойному Кейзеру фон-Нильгейм, бывшему в то время цензором драматических сочинений.