Из воспоминаний

В эти минуты видеть его было всего тяжелее. Он сам сознавал в себе недостаток знаний и страдал от этого сознания. Положим, он пополнял пробелы чтением, но все-таки это было не то, что надо… Конечно, громадное большинство из нас, русских писателей, училось чему-нибудь и как-нибудь, но жизнь Левитова с самого ее начала слагалась таким проклятым образом, что он мог попользоваться из сокровищницы знаний менее, нежели прочие из его товарищей… И не пустое самолюбие, не тщеславие говорило в нем в эти минуты. Нет! Золотое сердце было у Левитова; он желал всего себя принести на пользу ближним и жалел о недостатках своих знаний лишь единственно потому, что не мог ими служить людям. Свои знания народной жизни, или — вернее — души народной, он, по-видимому, как бы ставил ни во что… А между тем его золотое сердце и эти знания стоили большой эрудиции — не во гнев будь сказано — академикам и профессорам. Горячая любовь к людям, бескорыстие, забвение самого себя для других и высоте помыслы не составляют привилегии ученого сословья: напротив, они не часто живут в кабинете ученого. Ни один знаменитый мыслитель, насколько известно, не шел за Христом; за ним шли все какие-то рыбаки да увлекающиеся юноши и совсем необразованные женщины… На эту тему я часто говорил с Левитовым.

Кстати: он жил совершенно по учению Христа — в том отношении, что делился последним со своим неимущим братом.

Я помню одну ночь — холодную зимнюю ночь. Однажды я долго засиделся у Левитова, и он с женой вздумал провожать меня домой. Когда мы вышли на улицу, месячная звездная ночь стояла над Петербургом во всем своем холодном призрачном величии. Прямо против нас, в Юсуповом саду, деревья стояли как в серебре, увешенные узорами инея. Морозило, снег скрипел под ногами, и легкая мгла стояла в воздухе… Когда мы наняли извозчика, я хотел сесть на козлы, но Левитов не пустил меня.

— Нет, нет! В саночки!.. — говорил он, укрывая меня полостью. — Так-то все-таки теплее… А то ведь беда — какая стужа… Замерзнете!.. А ты, земляк, вожжами-то потрогивай, пошевеливай! — обратился он к извозчику. — Знаешь, этак… Э-эх, вы, соко-о-о-лики!

И Левитов выразительно прикрикнул своим хриплым — голосом и при свистнул по-ямщичьи. Извозчик ухмыльнулся… «В Петербурге так не ездят»… да и лошаденка его нимало не походила на «соколика».

Левитов не напрасно прикрывал меня полостью. В ту пору времена для меня были трудные: зиму я щеголял в легком летнем пальто. А от Юсупова сада на Лиговку, к Глазову мосту — не ближний край… Левитов всю дорогу потешал нас рассказами об ямщиках, несмотря на уговоры его жены — не раскрывать на морозе рта, чтобы не простудиться. Я как точно теперь смотрю на него: сидит на облучке, немного боком, оборотившись к нам лицом, раскрасневшимся от мороза; воротник поднят у пальто; на голове какая-то странная высокая шапка, и месяц ярко-ярко светит ему прямо в лицо…

Приехали — и вошли в мою «квартиру», в мой гнусный, отвратительный сарай, как погреб, сырой и холодный. Жена моя в ту пору училась, и на ту ночь оставалась дежурною у больных. Когда мы вошли, мой маленький сын — ребенок, больной — лежал на руках дремавшей старушки-бабушки. Я провел Левитовых в свою комнатку. Очевидно, наши холодные палаты произвели впечатление на Левитова. Я принес охапку каменных углей и затопил для гостей печь. (Вопрос, разумеется, шел не о том, что лучше, а что дешевле — каменный уголь или дрова. Каменный уголь оказывался дешевле, и поэтому топили им). Когда я с углем возвращался в комнату, то слышал вскользь, как Левитов о чем-то тихо переговаривался с женой… Затопили печку и с папиросами подсели к огоньку.

— Ведь эти печки совсем не приспособлены к каменному углю… — начал было Левитов, но вдруг, понизив голос, переменил разговор. — П. В.! Ведь так же нельзя… Ну, право же, нельзя! Ведь вам, отец родной, деньги нужны… А вы не скажете! Эх, да как же так можно… Возьмите, пожалуйста, пока сколько есть…

Хотя до того времени редакторы мне редко предлагали денег «авансом», но теперь я не удивился нимало. Было совершенно в порядке вещей, чтобы такой редактор, как Левитов, предлагал денег вперед… Раскрылся старый кожаный бумажник, в нем оказалась одна десятирублевка, и та немедленно перешла в мои руки. И уж так-то кстати была она тогда!..

Левитов иногда очень любил показывать вид, что он — человек «тонкий», практичный… Менее практичного человека я, кажется, еще не видал на свете. Человек детски — наивный, он решительно не умел обделывать для себя выгодных делишек. Его лукавства и хитрости были так простодушны, до того прозрачны, что даже младенца не могли бы ввести в искушение. Над его хитростями можно было только смеяться… Деньги, по-видимому, положительно тяготили его. Впрочем, не часто в жизни ему приходилось тяготиться ими… Он не знал цены деньгам, не любил их, и деньги, казалось, платили ему тем же, т.-е. не любили его…