Из воспоминаний сельского ветеринара

Фермер поднял ее, словно болонку, и положил возле морды матери. Милочка обнюхала малышку со счастливым рокотанием в глубине горла и принялась ее облизывать. А я смотрел на мистера Олдерсона. Он стоял, заложив руки за спину, покачиваясь на каблуках, совершенно очарованный этим зрелищем. «Вот сейчас!» — подумал я. И оказался прав. Напевное мычание прозвучало даже громче обычного, как хвалебный гимн.

Я пошевелил пальцами в резиновых сапогах и замер. Лучше минуты не предвиделось. Нервно кашлянув, я произнес твердым голосом.

— Мистер Олдерсон, я бы хотел жениться на вашей дочери.

— Мистер Олдерсон! — Он слегка наклонил ко мне голову, и я продолжал: — Я бы хотел жениться на вашей дочери.

Мычание смолкло. Он медленно повернулся и молча посмотрел мне в лицо несчастными глазами. Потом тяжело нагнулся, взял одно ведро, другое, вылил воду и зашагал к двери.

— Заходите-ка в дом, — сказал он через плечо.

В спящем доме кухня выглядела унылой и покинутой. Я сел в деревянном кресле с высокой спинкой рядом с пустым очагом. Мистер Олдерсон убрал ведра, повесил полотенце сушиться, аккуратно вымыл руки над раковиной, а потом просеменил в гостиную, где, судя по стукам и позвякиванию, шарил в буфете. Вернулся он с подносом, на котором нежно звенели две рюмки возле бутылки с виски. Поднос придавал происходящему оттенок официальности, усугублявшийся тем, что рюмки были из тяжелого граненого хрусталя, а бутылка сохраняла девственную неприкосновенность.

Мистер Олдерсон поставил поднос на кухонный стол, который подтащил поближе к очагу, прежде чем сесть в свое кресло по другую его сторону. Мы оба молчали. Я ждал в затянувшемся безмолвии, пока он щурился на крышку бутылки, словно не зная, что это такое, а потом принялся отвинчивать ее с боязливой медлительностью, будто опасаясь, как бы она не взорвалась у него под рукой.

Наконец он налил виски в рюмки с величайшей серьезностью и точностью, несколько раз наклонив голову набок и сравнивая уровень жидкости в них, а в заключение церемонно указал мне на поднос.

Я взял рюмку и замер в ожидании.

Мистер Олдерсон минуту-другую смотрел на безжизненный очаг, потом перевел взгляд на картину с коровами по колено в воде. Вытянув губы, словно намереваясь свистнуть, он как будто передумал и без прелиминарий глотнул виски, закашлялся и долго не мог отдышаться. Обретя наконец нормальное состояние, он выпрямился в кресле и устремил на меня еще слезящиеся глаза, прочистил горло — у меня затряслись поджилки.

— Ну что же, — произнес он, — погодка для сенокоса в самый раз.

Я согласился с ним, и он с интересом оглядел кухню, как будто видел ее впервые. Закончив осмотр, он сделал еще один большой глоток, сморщился, закрыл глаза, потряс головой и наклонился ко мне.

— Одно я вам скажу: прошел бы ночью дождик, оно и вовсе хорошо было бы.

Я выразил мнение, что это действительно было бы хорошо, и вновь воцарилось молчание. На этот раз оно продлилось даже дольше — мой хозяин отпивал и отпивал виски, словно приучая себя к нему. Но я заметил, что это оказывает на него расслабляющее действие: складки на его лице начали расправляться, глаза утрачивали затравленное выражение.

Молчание длилось до тех пор, пока он вновь не наполнил наши рюмки с той же старательной точностью. Отхлебнув глоток, он уставился на коврик.

— Джеймс, — сказал он странным голосом, — у меня была жена, каких мало.

От изумления я совсем растерялся.

— Знаю, — пробормотал я. — Мне про нее много рассказывали.

Мистер Олдерсон продолжал, не отводя взгляда от коврика, голосом, полным тихой тоски.

— Да, она была самой лучшей девушкой в округе и первой красавицей. — Внезапно он взглянул на меня со слабой улыбкой. — Никому и в голову не приходило, что она выберет такого, как я. А ведь выбрала. — Он помолчал и отвел глаза. — Да, выбрала.

Он начал рассказывать мне про свою покойную жену — спокойно, без жалости к себе, с грустной благодарностью за былое счастье. И тут я обнаружил, что мистер Олдерсон сильно отличался от большинства фермеров своего поколения — он ни разу не упомянул о том, что она была золотая работница. Стольких женщин тех времен оценивали главным образом по их работоспособности, и, когда я только поселился в Дарроуби, меня неприятно поразил ответ недавно овдовевшего старика на мои соболезнования. «Да уж, работница была, каких поискать», — сказал он, смахнув с глаз слезу.

Но мистер Олдерсон сказал только, что его жена была красавица, очень добрая и что он горячо ее любил. Он заговорил про Хелен, вспоминая всякие ее словечки и поступки, когда она была маленькой, и добавил, что она — вылитая мать и лицом, и характером. Про меня он ничего не говорил, но во мне росло убеждение, что с его точки зрения все это прямо меня касается. Да и его откровенность свидетельствовала, что барьеры между нами исчезают.