Из записок бывшего крепостного человека

В других комнатах играли в стуколку[79] и трынку на большие деньги. Почти всегда во время игры происходили недоразумения. Замечали чью-нибудь нечестную игру. Начинали тогда спрашивать, кто такой, чей гость — со стороны жениха или невесты. Когда оказывалось, никто не знает такого, что это явившийся без приглашения шулер, его торжественно выводили вон. Так как каждый купец старался, чтобы его свадьба была не хуже других, заботились прежде всего о том, чтобы было как можно больше гостей. Если на чьей-либо свадьбе были офицеры или гимназисты, то и на следующую непременно приглашались и офицеры, и гимназисты. Свадебный пир считался очень торжественным, если на нём был генерал. За ним посылали особую карету, торжественно встречали и сажали на самое почётное место. Около двух часов ночи садились ужинать. По заранее составленной записке официантом провозглашались тосты. После множества блюд обязательно ставилось эффектное блюдо: желе с горящей стеариновой свечой посередине. Вина пили очень много. Под конец ужина многие забывали о вилках и ели руками, а также сморкались в салфетки. Свалившихся со стула убирали в другие комнаты. Начинался страшный шум, так как, кроме громких разговоров, многие начинали петь «Вниз по матушке по Волге». Музыка начинала играть «По улице мостовой», и старые, и молодые, помахивая платочками, пускались в плясовую.

Часам к семи утра, когда более приличная публика уже уезжала, танцевали со стульями на голове, вскакивали на столы и били посуду. Нередко размякший молодой целовался с хорошенькой соседкой, а молодая плакала и тащила его домой. Разъезд гостей караулили официанты. Один подавал верхнее платье, а другой подставлял блюдо, прося на чай. После разъезда официанты шли гурьбой в соседний трактир и делили между собой выручку. Я любил ходить на эти пиры, потому что доставалось на чаи всегда больше двух рублей на человека.

Прочитав в газетах рецепт, как делать варенцы, барыня велела мне приготовить их, и я сделал их очень удачно. Поэтому, в июне месяце уезжая в гости к Макаровой в Нерехту, барыня приказала мне для Александра Петровича приготовить что-нибудь, какую-нибудь котлетку или кашу. Не успела она уехать, как у нас начались обеды. Каждый день обедало человек восемь. Подавались целые окорока телятины, пеклись кулебяки, делались пирожные.

В июне месяце Москва стала гореть. Каждый день бывало пожаров до семи. Все в большом страхе. На Именной улице все переселились из домов и ночуют на улице в повозках, так как получились подмётные письма, что улица будет гореть. Несмотря на поставленную стражу, загорались дома в нескольких местах на улице. Против нашей квартиры сгорели дома Сабанеева и Обольянинова и много других. Пожарные сидели на крыше нашего дома, в котором от жары полопались стёкла в окнах.

— Что это за злодеи поджигатели, — говорю я клубному буфетчику Максимычу.

— А это злодейство, — говорит, — имеет и хорошую сторону. Будет работа плотникам и другим рабочим. Домовладельцы получат страховую премию от богатых обществ, а квартиранты предупреждаются и тоже могут застраховать имущество.

Я не согласен с такими доводами.

24 сентября видел Шамиля, которого везут в Петербург и который остановился в гостинице «Дрезден». Это плечистый высокого роста мужчина. Волоса у него почти красные, глаза проницательные, лицо умное. По костюму и по лицу мне он казался не воином, а духовным лицом, тем более что глаза его напоминали мне митрополита Филарета.

Читаю и перечитываю «Обломова» Гончарова. Нахожу, что Александр Петрович очень похож на Обломова. Интересный роман, будит к полезной жизни, стряхивает сон с души и тела и поднимает и несёт в какую-то другую сферу.

Вспоминая прочитанное, я повторял слова «теперь или никогда», думал, что надо работать теперь, а то будет поздно, рвался куда-то и… упирался лбом в стену господского двора, где я был немного выше простого лакея и пользовался большою свободою только по доброте барыни. «Будет воля, и тогда выбивайся на дорогу», — говорил я себе. А на какую дорогу? Что я знаю и на что я способен? Могу быть только официантом и служить у тех же господ, с которыми я так сжился и которых считаю родными.

Встречал Новый год (1860) в купеческом клубе, где прислуживал. Господи, как много выпили господа вина. Один офицер, князь Мещерский, который угощал актрис, заплатил за тридцать две бутылки по пять рублей. Конечно, бутылок пять ему приписали лишних.

Приезжал в конце января к барыне из доставшейся по наследству от Демидова вотчины крестьянин Карнин просить разрешения ему выдать дочь свою замуж за крестьянина чужой вотчины.

Пётр Львович Демидов в таких случаях, давая разрешение, ничего за это не брал, барыня же взяла сто рублей.

В феврале барыня передала ярославскую пустошь за пятьсот рублей купцу, который хочет устроить там паточный завод.

Я не вытерпел и сказал барыне, что крестьянам эта пустошь нужна, они очень хотели купить её и давали уже четыреста рублей.

— Что же я должна была подарить им сто рублей? Это слишком много, — ответила она.