Из жизни авантюриста. Эмиссар (сборник)

– Пани благодетельница, – сказал он медленно, – редкая это вещь, чтобы человека в беде кто-нибудь приглашал в свой дом, я должен бы это оценить… а я такой испорченный, что подозреваю уважаемую пани в простом любопытстве и в желании позабавиться сломанным полишенелем. Разве, пани, не найдёте себе что-нибудь другое? Я вовсе не забавный.

– Но, мой дорогой пане Теодор, – прервала женщина смело, – почему обязательно допускаете, что вами хотят позабавиться, и не хотите понять, что, может, хотят развлечь вас. И я думаю, что вы не забавный, но попросту мне вас жаль.

Мурминский сморщился и рассмеялся.

– Видите, пани благодетельница, – сказал он, – есть люди, что жалуются, дабы пробудить сострадание, и любят, чтобы им показывали сочувствие, я – нет.

– Я думала, что несчастья научили вас мягкости и благоразумию, – сказала докторова.

– Несчастья совсем не учат… отучают только от веры и надежды, – отпарировал Теодор. – Позвольте мне, пани, поблагодарить вас и отказать. Я уже отвык от салона, от общества, от людей.

– Мы будем одни, я, профессор и вы… не приценяйтесь, приходите.

Мурминский, покачивая головой, очевидно, вздрагивал.

– К чему это вам нужно?

– Чтобы вас из одичалости и чудачества вывести, – прибавила она.

– Ко мне это идёт тяжело, – произнёс Мурминский.

– Вы должны победить себя, – сказала женщина, – дайте мне слово, что будете.

Мурминский долго смотрел на неё, колебался – ему было неприятно, что докторова настаивала на этом приглашении.

– Приходите… прошу.

– Вы считаете меня очень странным, – сказал он, – думаю, что от огорчения вы заскучаете, когда такое невкусное блюдо, как я, хотите иметь у стола.

– Никого не будет, я никого не звала на обед, кроме вас.

– Придём, – сказал профессор.

Мурминский поклонился.

– Было бы смешно, если бы я отказал, – сказал он, пожимая плечами.

Получив это требуемое обещание и попрощавшись с обеими, докторова с радостью за себя, спустилась по лестнице, спеша домой. Мурминский стоял в библиотеке задумчивый.

– Пан профессор, я вижу, вы уже хотите пустить меня по кругу, как старый значок, который в кармане мешает.

– Даю тебе слово, что это не моё дело.

Тодзио был хмурый и кислый… не отвечал на это, молчащий, потащился на верх. Со времени своего спасения он мало изменил свою внешность, справленная профессором одежда, чистая и приличная, не была изящной, бывший модник, если бы не его выражение лица и панские движения, совсем бы в ней выдавался бедно. Ожило немного пожелтевшее лицо и погасшие глаза… но не был это тот весёлый Тодзио, ловкий, смелый, остроумный, которому в фигуре, мине и языке завидовала вся молодёжь.

Бывшим знакомым этот мрачный облик, как бы после страданий тяжёлой болезни, едва мог припомнить красивого Тодзия. Черты были благородные, но легко было догадаться, сколько через них проплыло острых волн и проскользнуло терний.

Когда наступил час обеда, Тодзио медленно спустился по лестнице, одетый, как был с утра, без всякого старания, бедно, с опущенной головой, с утомлённой миной.

– Идём на эту невыносимую барщину, – сказал он профессору, – я предпочёл бы смотреть в окно на моих воробьёв, чем скучать там в затхлом старом салоне достойной женщины.

– Но потому что она оригинальная, для чего прилетает и шестидесятилетний каноник, если не на такие обеды и развлечения хозяйки.

Он ворчал, но пошли.

Уже само прохождение по улице было для Мурминского неприятным, он пробуждал излишнее любопытство. Люди, что его раньше знали, останавливалось и нескромно смотрели на него, рассказывая друг другу сплетни о нём. Некоторые задерживали профессора, чтобы ближе присмотреться к его спутнику. Мурминский выскальзывал вперёд, чтобы знакомств и разговоров избегать.

Наконец вошли в ворота и в покои, украшенные достойной докторовой цветами, которая приняла их сердечной благодарностью. Мурминский был странно молчащий. Нельзя его было и у стола разговорить, словно рассеянный, забывался, думал о чём-то ином, казалось, что решил быть кислым, чтобы его другой раз не просили. Докторова говорила живо, много, спрашивала о разных предметах; он оставался таким же остывшим, как пришёл. Что больше, он коротким полусловом отделывался от ответа. Этой рассеянности он был обязан, быть может, что позволил хозяйке доливать себе вина без меры, и пил его больше, чем все. Но вино это не производило на него ни малейшего эффекта. Смотрел осоловелыми глазами на цветы, на потолок, на картину, душой и сердцем был где-то в другом месте.

После обеда подали кофе. Чем больше приближалась решительная минута, тем докторова была явно более беспокойной – быть может, уже жалела, что для этой сцены разочарования и болезненной драмы предложила свою помощь. Но встреча была уже неизбежной…

Мурминский стоял над расцвётшими лилиями, всматриваясь в их свежие чашечки, роскошной тканью которых восхищался царь Соломон, когда в первом покое послышались шаги и шелест женской юбки.

Кажется, что после многих лет он узнал или почувствовал эту женщину – потому что вдруг поднял голову и застыл. Потом бросил на докторову гневный взор и… не двинулся…