Из жизни императрицы Цыси. 1835–1908

С тех пор Сяньфэн зачастил в Тень платанов и каждый день слушал пение своего драгоценного человека, которая знала множество разных мелодий. Сегодня она угощала монарха веселой песенкой, завтра — столичной оперой, послезавтра — арией из музыкальной куньшаньской драмы. Любвеобильный Сын Неба очень привязался к Орхидее и даже ночевал в Тени платанов, не возвращаясь в спальный дворец. Китайских красавиц он быстро забыл, а Орхидея, чтобы окончательно отвлечь императора от них, с серьезным видом напоминала ему о делах правления. Сяньфэну оставалось только послушно вызывать к себе членов Государственного совета».

В этом отрывке тоже не все может показаться правдоподобным: например то, что евнух несет наложницу на плечах, а не в паланкине. Но исторические источники подтверждают, что именно так и полагалось делать, причем наложница должна была раздеться догола, чтобы не пронести с собой оружия. Этот обычай родился после того, как то ли в эпоху Мин (1368–1644), то ли в начале Цин одного императора пытались убить. К тому же неумолимые китайские церемонии требовали завертывать голую наложницу в накидку из пуха цапли. Почему обязательно цапли — неизвестно. Может быть потому, что цапля хорошо ловит змей и символизировала в Китае защиту от всякого коварства?

К решающему моменту император уже должен был лежать в постели, так что наложница, когда ее развертывали, проскальзывала к нему прямо под одеяло. Главноуправляющий Палаты важных дел (да, эта палата с забавными для нас функциями называлась именно так!) и евнух, принесший наложницу, ждали в соседней комнате. Если наложница задерживалась у императора слишком долго, главноуправляющий кричал: «Время пришло!» (то, что на Западе любой счел бы неслыханным, в Китае воспринималось как естественное, ибо там даже монарх был опутан церемониями) — и так до трех раз, пока государь не откликался. Тогда евнухи входили, снова завертывали наложницу в пуховое покрывало и уносили. Но до этого главноуправляющий становился перед императором на колени и спрашивал: «Оставить или нет?». Если следовал ответ: «Не оставлять», то главноуправляющий нажимал на живот женщины таким образом, что все «драконово семя» выходило. А если император говорил: «Оставить», то евнух записывал в специальной книге: «В такой-то месяц, такого-то числа, в такой-то час император осчастливил такую-то наложницу», чтобы потом было доказательство, если она забеременеет. Но в летних дворцах — в отличие от зимних, городских — китайские монархи не очень строго придерживались этих правил, установленных предками для «ограничения разврата».

Как видим, Сюй Сяотянь довольно точно передает детали маньчжурской придворной жизни, поэтому имеет смысл предоставить ему слово еще раз, для повествования о расправе Орхидеи над своими соперницами:

«Осенью, боясь, что в Тени платанов слишком холодно, император переселил свою любимицу в место под названием Здесь всегда весна. Сопровождали ее уже больше ста евнухов и служанок, хотя титул драгоценный человек был для этого недостаточно высок. Она продолжала завидовать китайским красавицам, которыми совсем недавно увлекался монарх, и решила отомстить им... Собственно, решение это созрело гораздо раньше, когда Орхидея еще только попала в Парк радости и света, но тогда она не обладала достаточной силой. А теперь император во всем слушался фаворитку и ее смелость росла вместе с ее правами.

Китаянки Пионовая весна и Абрикосовая весна, долго не видя паланкина своего повелителя, очень удивлялись, пока не разузнали, что он увлекся грубой маньчжуркой. Этого они никак не могли понять. А служанки и евнухи, чувствуя, что китайские красавицы утрачивают свое влияние, тотчас переметнулись к драгоценному человеку. Тут они во всех подробностях рассказали, как нечестивицы соблазняли его величество, как он по простоте душевной отвечал на их бесстыдные ужимки, и в Орхидее еще сильнее взыграла ревность.

Как раз в это время в ее сад пришла молодая китаянка, тоже осчастливленная императором, но впоследствии брошенная им. Она хотела узнать, где ее властелин, не думает ли он вернуться к ней, и тихонько спрашивала об этом в кустах одного евнуха. Орхидея, сидевшая у окна, заметила их. В ее глазах десятисаженным пламенем вспыхнул гнев; она сделала знак слугам, схватила „заговорщиков“ и учинила им жестокий допрос. В особую ярость ее привели белая кожа девушки, черные брови, крохотные ножки, обутые в красные расшитые туфли...

— У, подлая! — закричала Орхидея. — Разрядилась как лиса-оборотень, снюхалась с евнухом и выуживаешь у него сведения о его величестве?! Может, еще отрицать это будешь? Раздеть ее!

Несколько служанок подбежали к китаянке и сорвали с нее кто халат, кто юбку, так что через секунду все увидели высокую грудь и белые бедра девушки.

— Связать! — продолжала Орхидея.