Из жизни ёлупней

Мы пили замечательное пиво в Кутаиси, в пивбаре возле автовокзала. Оно так и называлось – «Кутаисское». И мы пили пиво (уж не помню какого сорта, но замечательное) в пивбаре тбилисского вокзала, насобирав ништяков, оставленных сытыми, богатыми грузинами. А ещё мы пили сухое вино в Пицунде, на пляже, заедая ежевикой с куста, – белое вино. А красное вино «Ахашени» мы пили в Тбилиси возле развалин какой-то крепости и ещё в поезде, повёзшем нас обратно, на траверсе Гори с огромным портретом, сами понимаете кого, на здании вокзала. На вокзале нас угощал некий грузин, почти не знавший по-русски.

Он накачал нас под завязку, потому что постоянно заказывал всё новые и новые дюжины кружек, а Шатов заявил, что пока всё не выпьем – никуда не уйдём. Спасло нас закрытие пивбара на ночь.

А так бы мы до утра там просидели под мучительные попытки грузина рассказать, как он служил в армии под Астраханью и очень любит русских, а грузин, армян и азербайджанцев – нет; при этом он пьяно впадал в гигантские паузы, из которых блестяще выходил с криком: «Э-эа, давай лютьче випьем!» И мы пили. Маленький пьяный грузин с тремя здоровенными сибиряками. А потом он повёз нас к себе ночевать. Таксисты не соглашались везти нас за предлагаемую нашим аборигеном-чичероне сумму.

Ночь углублялась. Хотелось писать и спать. Наконец он договорился с таксистом, лелеявшим милицейского капитана рядом с собой на переднем сиденьи. Мы забились назад вчетвером. Ехали через незнакомый город на улицу Коллективизации – это единственное, что мы могли понять из грузинских переговоров. В душе теплилась тревога, подогреваемая смутными воспоминаниями детских анекдотов о кавказском мужеложестве. Сницер тихо попросил у меня столовый нож и спрятал его в рукаве, сказав мне на ухо, что так просто не сдастся. А Шатов, имевший в своей бурной биографии ночёвку на штаб-квартире питерских голубых, смеялся над нами, развивал мысль, что, мол, «один раз – не пидарас» и что он за 75 рублей сам отдаться может.

Однако обошлось. Такси мы покинули беспрепятственно. И хотя в доме мы встретились с двумя младшими братьями нашего нового друга и эта встреча на мгновение вновь заставила только что успокоившихся нас со Сницером побледнеть, это было последней ложной тревогой перед безмятежным отдыхом умаявшихся путешественников. Впервые после отъезда из Томска мы спали в приличных постелях и не в трясущемся вагоне.

На следующий день всё было тривиально, кроме того, что мы находились в волшебном городе, что само по себе было полным кайфом, а описания полного кайфа обычно получаются довольно скучными, и позволю себе этого не делать.

Вечером мы уехали в Москву, купив почти перед самым отходом поезда три билета на мои заначенные с дому в нагрудный карман псевдоджинсовой пакистанской рубашки 50 рублей.

В поезде, выпив ахашени и «Алазанской долины», я долго не мог заснуть. Борясь с бессонницей, я принял каких-то специальных таблеток, и смесь эта получилась неудачной, ибо утром, проснувшись, мне показалось, что я сошел с ума, – такое меня охватило беспокойство, беспричинная тревога, и я даже не умею сказать, что ещё, но я до сих пор помню тот ужас, обуявший меня, и с трудом перебарываемое желание выброситься из поезда и убиться. Если бы не Сницер, скормивший мне полстандарта сонапакса, я бы мог уже и не писать этих строк тихим январским вечером 1990 года, поджидая любимую девушку Анжелику.

В Москве мы расстались. Они собирались поехать в Прибалтику, и я оставил им серебряную германскую марку, с портретом кайзера Вильгельма Второго, – на чёрный день…

ОН УЧ

Ну, а на открытии «Периферии-89» ничего особенного (для нас) не было. Картины мы все видели в процессе развешивания.

Так что мы просто вырядились кто во что мог (а у кого фантазии не было – те обнажились) и расцвечивали публику и уже начали принимать участие в этом празднике художников и зрителей.