Из жизни ёлупней

Мастерская Рудика – это отдельная песня, ибо он по специальности скульптор вообще-то и имеет в своём распоряжении целый ангар со сварочными аппаратами, грудами железяк и рядами произведений искусства собственного производства. В

центре этого ангара с антресолями без перил, на которые забираться было хозяином строго запрещено, «чтоб не поубивались», стоял огромный, явно импровизированный стол, накрытый бумагой, уставленный закусками, запивками и пирамидами картонных стаканчиков.

Народ суетился, готовилась какая-то пища. Все были весёлые и оживлённые, какими всегда бывают русские интеллектуалы перед выпивкой. А жрать, кстати, хотелось ужасно.

Но пища была лишь в виде закуски, и пришлось пить и закусывать, и поэтому стало быстро совсем весело, всем почти хорошо, разве что поэт Андрей Правда, профессиональный медик-шизоид, крышей ослабел с водки и стал кричать всякую ерунду, привлекая к себе внимание. Хотя, если вдуматься, какое уж там внимание в

этой-то обстановочке? Только мы, ёлупни, и заметили…

Со мной рядом сидел Скачков, который водку никакими жидкостями запивать органически не может, и я, пируя, после каждого тоста был вынужден наблюдать, как судорожно-страдальчески морщится и передёргивается его молодое красивое семитско-синантропное лицо. С другой стороны от меня сидела корягинская жена Маргарита, и я ей галантно подливал водки в бокал, который, дурилка, раскисал прямо на глазах (как, впрочем, и Правда, и ему подобные), превращаясь в пропитанную спиртовым раствором макулатуру. Насколько можно было видеть, это происходило у всех, что вносило дополнительные штрихи в общую картину банкета, ибо всяк по-разному исхитрялся бороться с водочно-картонной энтропией, спеша не замедлять стахановское движение ударного нажора и освинения, хохоча, тостуя и флиртуя.

В частности, многие участники банкета втыкали в размокший стаканчик его ещё сухого собрата, и вскоре некоторые персонажи уже радостно чокались чем-то наподобие целлюлозных телескопов… А поднося эти «телескопы» к лицу, они, пока водяра в рот лилась, наблюдали что-то такое, ну совсем необыкновенное, не от мира сего, главное – радостное что-то они наблюдали, ибо с каждым подношением к лицу «телескопа» они делались всё более весёлыми, хорошими и буйными; а вот слышалось на расстоянии плохо, поэтому, видя хохочущие лица за десять метров на противоположном углу, трудно было понять – о чём это они, чему?

Приходилось хохотать о своём, подливая и подливая водки сидевшим ошуюю и одесную.

А буйство разгоралось, но помнится всё чем дальше, тем фрагментарнее. Помню А.Ф., брезгливо стряхивавшего с одежды водку, которая попала туда из Анжелиного стаканчика, по которому её тогдашний жених, Рыбацкий, стукнул рукой, выражая тем заботу о здоровье и нравственном облике девы, которая хоть и была невинна в половом смысле, но и не более.

Подобное обращение с продуктом показалось мне неправильным, и мы прятали в пьяном бреду под столом бутылки, заботясь, вероятно, о будущем. Когда будущее наступило, я, помню, захотел подраться с младшим корягинским братом Евгением, мужчиной лет 35–40, а все нас отговаривали, и мы выходили во двор, оберегаемые секундантами от цепного корягинского пса, пьяно мирились и в знак примирения писали дуэтом на стену мастерской…

Потом… потом – ночь. Я иду с сумкой мимо каких-то труб, вокруг ужасно воняет промышленными газами, я страшно всему этому удивляюсь, не понимаю, где я и почему, но всё-таки решаю, что иду не туда, поворачиваю назад: я так один совершенно, где я вообще?

Ничего не понятно, трубы дымят, я почти плачу, но нужно возвращаться – куда? мы пили у Корягина – на Арочную…

Дохожу медленно, тупо до трамвайной линии и начинаю ждать. Времени – ночь кромешная, однако трамвай идёт – пустой, тяжело поворачивая по кольцу. Я вяло машу рукой, он останавливается, передняя дверь открывается, я молча вхожу, и мы едем…

Едем минут двадцать, такое ощущение – что через весь город. Начинает казаться, что места знакомые. Трамвай останавливается на светофоре. Я что-то мычу, дверь открывается, выхожу… Нет, незнакомые места. Но по улице, довольно, кстати, широкой, изредка проезжают автомобили. Ловлю один из них и велю везти себя, мчать, на Арочную улицу. Мы приезжаем, за это с меня берут деньги какие-то – откуда это у меня деньги? Но я очень всему рад, потому что из небытия вернулся к мастерской Рудика. Ура!!!

Там оказываются ещё пьющие люди. Наши ушли, поэтов Кемерова нет, Колесников на моих глазах проблевался под стол и отбыл. На ногах держатся старые кони – Бобкин, Суслов, мой новый друг Женя Корягин и ещё кто-то (не помню). Карманов спит в обнимку с Юрасовым на узеньком диванчике, причём половина его мужественного лица залита кровью, кажется из рассечённой брови. Я немного пью, стремительно, но прочно сдруживаюсь с Сусловым и Бобкиным, этими двумя замечательными новокузнецкими Александрами, и нетвёрдой рукой записываю их адреса и телефоны. Потом все разошлись, диван был разложен, и я стал третьим в компании Юрасова и Карманова, меня чем-то накрыли, и я уснул.