Из жизни одноглавого

– Как будто я не понимаю! Уж такие вы мне свежие новости сообщаете... – Он вздохнул. – Ладно, не будем ссориться. Может быть, я и ошибаюсь на ваш счет, кто вас знает... В любом случае, Соломон Богданович, желаю удачи. Улетите – я вас там найду. Не улетите – здесь встретимся. В общем, не прощаюсь.

И медленно растворился в наплывающем из окна рассвете.

Наталья Павловна весьма кстати удалилась в аптеку. Последнее, чего бы мне хотелось, это подвергнуть ее доброе сердце муке прощания.

Я порхнул в форточку и принялся решительно расхаживать по оконному карнизу, поглядывая на часы над порталом соседнего дома.

Душа трепетала.

Передо мной расстилалась Москва. Я зажмурился на мгновение: вот сейчас раздастся молодецкий посвист, и вороные кони взовьются над вечным городом... Но не слишком ли просто жить, если бы удавалось обернуться каким-нибудь литературным персонажем, – и не слишком ли пресно, если все известно заранее?

Нет, каждый уходит по-своему.

Но хоть и по-своему, а все же еще час, два, три – и Москва скроется, растворится в дымке, потеряется в прошлом. А стая Luscinia luscinia будет все так же лететь! – и лететь! – и лететь! – тревожа быстрыми крыльями голубой воздух... и я буду мчаться с ними – чтобы через несколько дней с победным возгласом усесться на какую-нибудь пальму на берегу никогда не стынущего моря.

Да, так и случится.

Я улечу в теплые страны.

Здесь скоро пойдет снег... ветер потащит белые пряди по асфальту.

Здесь настанет зима, а там – там тепло!...

По золотому куполу монастырской церкви прошлась быстрая рябь – это россыпь моих друзей Luscinia luscinia беспокоила воздух. Стая приближалась, чтобы взять старика в свою компанию...

Сердце мое заболело. Заныло, затрепетало, сжимаясь от страха, – как будто его вот-вот должны были вырвать из груди.

Старший отважно спикировал. Ловко затрепетав крыльями, присел на карниз.

– Здравствуйте, Соломон Богданович. Уж извините, на тридцать четыре секунды задержались. – И привычно пошутил: – Чертовы пробки.

– Да ладно, – ответил я. – Пробки в потолок! Разве дело в секундах?

– Тогда на крыло?

– На крыло, – кивнул я. – Летим!

Вот и все...

Воздух принял меня, поддержал!.. я набрал высоту, лег на курс!.. и полетел, с каждым взмахом крыльев оказываясь дальше от того, что было недвижно, а потому оставалось позади.

Ветер скручивал воздух в полупрозрачные воронки и подгонял меня, и подхватывал. И дружные Luscinia luscinia летели рядом: я всегда мог рассчитывать на их поддержку, на помощь в том дальнем пути, что нам предстоял.

Все было хорошо.

Но сердце! Бедное мое сердце!

С каждым взмахом крыльев оно болело все сильнее.

Да, ведь с каждым взмахом крыльев я оказывался дальше от того, что было недвижно, а потому оставалось за спиной, – и, вероятно, мое несчастное сердце было привязано к нему каким-то нервом, или жилкой, или кровеносным сосудом; эта привязь мучительно растягивалась, принося мне все новые страдания... И вдруг я понял, что когда она порвется (а она порвется, ведь с каждым взмахом крыльев я оказывался все дальше, и на всей земле нет ничего столь прочного, что смогло бы выдержать этот страшный натяг!), – когда она порвется, я умру.

– Дорогие Luscinia luscinia! – закричал я в страшном, судорожном испуге. – Я возвращаюсь, прощайте!

И тут же нырнул и кувыркнулся, а потом, уже взяв обратный курс и оглянувшись, помахал им крылом.

Вероятно, они посчитали невозможным расстаться со мной вот так, на лету.

От главной стаи отделилась малая горсть дорогих сердцу птах: догнали и полетели рядом, твердя, что, раз уж я решил вернуться, непременно должны проводить меня до прежнего места.

Скоро я, переводя дыхание, опустился на карниз.

А они сделали круг – и окончательно растворились в курчавом воздухе.