Избранная лирика

и силу свою подари,

чтобы в трудном пути

мне с дороги не сбиться ни разу.

...Говори, говори.

* * *

Мысль входит в мир

любыми формами,

лишь бы восприняли

и поняли:

спрессованная

в виде формулы,

развёрнутая до симфонии.

Неважно, как она изложится:

строкой певучего гекзаметра,

металлом

выльется в изложницу

или бетоном

ляжет намертво.

РОЖНОВСКИЙ МЫС

Ещё не вечер,

но уже не полдень —

лиловый сумрак бродит по лесам.

Закат во всех подробностях

исполнен

как бы дотошной

кистью палешан.

Обнажены

в короткий час отлива,

блестят тонкозернистые пески.

А наверху,

над кромкою обрыва,

берёзы приподнялись на носки.

Им видно:

за своё названье споря,

тугой полупрозрачною стеной

то вдруг отступит

Рыбинское море,

то грянет двухметровою волной.

Здесь можно

заглядеться и забыться,

молчать, курить

и не считать часов.

Садится солнце

за Рожновским мысом —

прообраз вечных Алых парусов.

* * *

Милый край

с берёзками у дома...

Говорят, что после сорока

мир воспринимаешь по-иному:

тусклыми глазами старика.

Говорят,

что заглушает копоть

беспокойный огонёк души.

Умудренья бородатый опыт

скажет потихоньку:

— Потуши...

Осторожной следуя подсказке,

обретёшь спокойствия права,

но поблекнут

запахи и краски,

вымрут задушевные слова.

Потускнеет

яркая планета,

разучившись радугой гореть.

Будешь жить

под тяжестью запрета,

ничему не удивляясь впредь.

Мир благоразумных равновесий,

чувство меры,

трезвости,

стыда

за безумство юношеских песен —

вот как начинается беда!

И тогда,

хоть сорок лет осталось,

сорок, заколоченных в покой,

знай, что это

постучала старость

тёмной, равнодушною рукой.

Радуясь, любя и негодуя,

даже час,

в который на асфальт

от разрыва сердца упаду я,

не желаю старостью назвать.

Потому, что даже в этот вечер

нипочём я не закрою сам

глаз моих,

раскрывшихся навстречу

жизни беззапретным чудесам.

* * *

Весна здесь ни при чём,

она ещё младенец,

не сбросивший

пелёнок белизны.

А беспокойства

никуда не денешь,

на этот раз

оно не от весны.

Без объяснений, без причин,

а так бы —

рукой с перрона

только мне махни —

смотреть в окно,

обкуривая тамбур,

как город весь распался на огни.

На дым смотреть,

тягучий и белёсый,

покорно отползающий назад.

Секунды,

как петарды под колёса,

ложатся без расчёта на возврат.

И нет тебя.

И неизвестно – где ты?

И только путь-дорога далека...

Издалека,

как бы с чужой планеты,

зовёт сигнал путейского рожка.

ДЕСЯТЫЙ ВАЛЬС

Евг. Колесниковой

На самом утре

жизненных дорог

шли облака

с цветистыми краями.

Шопеновского вальса ветерок

летел по лёгким

клавишам рояля.

Смешно,

что я полжизни берегу

тебя такой,

как в первый день потери.

Что жизнь прошла —

поверить я могу,

что ты прошла —

я не могу поверить.

Пока я жив,

ты будешь всё такой —

немеркнущей,

единственной в природе,

с застывшею на клавишах рукой,

с тоскою

нерассказанных мелодий.

И до конца

моих земных дорог,

богатых болью,

дружбой, именами,

шопеновского вальса ветерок

пусть кружит пыль

моих воспоминаний.

* * *

Не знаю, сколько ты ждала,

а, может, не ждала нисколько.

Но ты единственной была,

одна была, одна лишь только.

Но время — страшная беда —

оно свинцом на сердце ляжет,

и если скажет: навсегда,

то навсегда об этом скажет.

Листались горькие года,

летели яростно навстречу,

а ты исчезла навсегда,

я никогда тебя не встречу.

И не осталось ни следа —

одна тоска, одна лишь мука.

Ты понимаешь:

никогда!

Какая долгая разлука!

* * *

Я не хочу тебя забыть...

Но с каждым днём (куда же деться?)

упрямей прячется за быт

тобой обманутое сердце.

Я не считал в разлуке дней,

здесь даже час приносит муки,

но с каждым часом холодней

твои протянутые руки.

И вот письмо, где ты не та,

в нём равнодушье поселилось,

за каждым словом пустота,

и поцелуй звучит, как милость.

Слова любви в твоих строках,

как полный вдох перед удушьем.

Я разгадал твой тайный страх

перед идущим равнодушьем.

А он придёт — нежданный час.

Поймём с натянутой улыбкой,

что всё, скрепляющее нас,

лишь было горькою ошибкой.

Не бойся! Есть всему черёд.

А жизнь, быть может, интересней,

лишь оттого, что все пройдёт:

любовь, и молодость, и песни.

И НЕТ КОНЦА

…Будут ливни, будет ветер с юга,

Лебедей влюблённое ячанье.

(Последние строчки Э. Багрицкого)

Кто сказал,

что будто бы случайна

жизни нескончаемая вьюга —

лебедей влюблённое ячанье,

грохот ливней,

тёплый ветер с юга?

Мы травою были до рожденья,

радугой,

лесными сквозняками

и в гордыне самоутвержденья

сотни раз,

погибнув, возникали.

Студенистым сгустком протоплазмы

собирались

в корчевой водице,

чтобы вновь

дыхательною спазмой

в этом шумном мире возродиться.

Чтобы застучало

сердце туго,

чтобы вновь — и радость и печали,

снова ливни,

снова ветер с юга,

лебедей влюблённое ячанье.

И опять,

взлохмачен и неистов,

ты нальёшься беспокойной кровью.

Пеночки двухоборотным свистом

грянешь

по лесному Подмосковью.

Среди трав,

до лаковости мокрых,

среди звёзд,

зелёных и высоких,

молнии пронзительный автограф

впишется в твои тугие строки.

Море,

как бессонница, нахлынет,

ветер прозвенит

по струнам просек...

День придёт —

и ты на половине

строчку недописанную бросишь.

В старом кресле

грузно оседая,

ты рванёшь рубахи тесный ворот.

За окном

мигнёт огнями город,