Избранная проза

В коридоре теперь стояла пожилая женщина. Она закрывала мне вид на облака пара над градирнями электростанции и прижимала к груди большую дорожную сумку. Очевидно, впопыхах взобравшись в вагон, она только там сообразила, что мягкие кресла первого класса ей не по карману: но исправить свою оплошность была уже не в состоянии. Ее напряженная неподвижность напомнила мне мою мать. Ей тоже по сей день не удается осознать и смириться с внезапной смертью моего отца. Всякую свободную минутку она садится к кухонному окну и высматривает меня сквозь сернистую дымку, которой, сколько здешние пролетарии себя помнят, окутан весь этот индустриальный район. Сколько раз я предлагал ей перебраться ко мне в город, но она оставалась, как прикованная, в той квартире в медленно разрушающемся рабочем поселке, где происходило все, что было ее жизнью. Свадьба после войны и скандал со свекровью из-за одного-единственного кусочка хлеба. Мое появление на свет, мои болезни, школа, в обычные дни шумное возвращение отца домой, и тихие, виноватые приходы по пятницам, когда после смены он заглядывал в садовую пивнушку. Объятия и молчаливое гнетущее сидение друг против друга. Грандиозная попойка, которую мы с друзьями устроили на кухне после окончания учебы в ознаменование завоеванной свободы. Ведро, которое мне ставили к кровати не столько из сострадания к моему измученному желудку, сколько из страха перед внезапным приступом необузданности. Сотрясающие воздух хвастливые монологи, которыми я пытался обосновать мой окончательный уход из поселка моего детства. Молчание отца, которое нынче мне хочется назвать ироническим, так как всю жизнь любой театр вызывал у него отвращение. Успокаивающие жесты матери, которая все принимала за чистую монету, в постоянном страхе за мое будущее. Ее стыд, когда она силилась, но не могла понять, чему же я там учусь. Те ужасные часы изнуряющей деловитости и внутренней глухоты, когда отца унесли на носилках. И, вероятно, еще более ужасная минута возвращения домой после того, что врач в больнице утешительно назвал скорой, но прекрасной смертью…

Вагон так подбрасывало на стыках, что я волей-неволей вернулся в сегодняшний день. Обер-лейтенант проснулся и тут же встал, пригладил волосы и надел фуражку. Женщина в коридоре наконец тоже зашевелилась. Я помог ей спустить сумку на перрон. Она подождала, пока я тоже спущусь, и доверчиво спросила что-то насчет пересадки. Как будто я похож на человека, который все знает! Изучив расписание, я трижды втолковывал ей, что надо перейти на платформу № 7 и что у нее в запасе еще уйма времени. Она робко поблагодарила меня и ушла. Я смотрел ей вслед. Офицера я тоже еще раз увидел на привокзальной площади, он снял фуражку, пригладил волосы и уселся рядом с шофером в зеленый автомобиль.

Мой поезд должен был отойти от платформы № 2. В ожидании я расхаживал взад и вперед, наслаждался солнцем и ничего другого не хотел. От рельс поднимался запах старого масла, карболки и остывшего дыма. Те едва заметные мелочи, отличавшие эту платформу от всех других платформ, делавшие ее единственной в своем роде, только этому городу присущей, пробудили во мне авантюрный дух. Нет, я не завидовал офицеру. То, как он проснулся, пригладил волосы, то, как он шел, как сел рядом с шофером, — все это вдруг показалось мне похожим на какую-то заранее заложенную в ЭВМ программу. А меня ждала неизвестность, нечто непредсказуемое, да, даже и немыслимое. Да здравствует Железный Генрих!

С помощью иронии мне удалось законсервировать в себе это несколько странное возвышенное чувство, оно не прошло даже при виде обшарпанных купе пассажирского поезда. Опять я сидел в одиночестве и мог на досуге созерцать волнующую картину проносящихся мимо серо-зеленых сосновых лесов. Безутешность ландшафта, в который я угодил, не испугала меня. Напротив, я тщательно, насколько позволяло грязное стекло, отмечал каждую тропинку, ведущую в таинственную чащу. И каждой из них мне хотелось пройти, ибо их было множество, новых, еще более таинственных… а вскоре это были уже не настоящие тропинки, которые я окидывал взглядом, а тропинки во сне. Я заснул сном праведника, не имея ни малейшего представления о том, что меня ждет.

Проснулся я от едкого табачного дыма и громкого мужского хохота. Где я? Сколько мне еще ехать? Три старика, вероятно, севших в поезд где-то по дороге, сразу умолкли, словно мой вопрос показался им неразрешимой загадкой. Наконец старший из них объяснил мне, что сперва сойдут они, а уж на следующей станции сходить мне. После этого они уже не проронили ни звука.