Избранная проза

При этом нельзя не учесть, что все это было еще только вступлением. И все же своей болтовней я сумел задеть Краутца за живое. Он вдруг выпрямился и рукой с окурком разогнал облако дыма над головой. Он возразил мне! Нет, вовсе не школьный стресс, не мучительная бракоразводная история отвратили его от писания. А все возрастающие трудности познания. Ладно, этих людей он знает. О других он и писать бы не стал. Но, несмотря на осведомленность, он понимает, что никогда не сможет раскусить их до конца. У каждого за душой есть что-то свое. Каждый отчасти загадочная личность. И вздумай он превратить их в персонажей своей пьесы (а без превращения ничего и не выйдет), то в дело пойдет лишь познаваемая часть их существа. А загадки останутся в действительной жизни. И ничего не поделаешь. Тут все сопротивляется воле автора, а воля его всегда подчинена идеологии, иной раз педагогике или, в лучшем случае, эстетике. Но результат его творений так же мало похож на живого человека, как отпечаток подошвы на сапог. После любительского спектакля по его последней пьесе, о ходе коллективизации в Каупене, его со сцены потащили к стойке, так сказать, посадили под алкогольный арест. Те самые крестьяне, которые сейчас состояли в кооперативе, в пьесе сопротивлялись, не хотели в него вступать. И ни один человек, хоть бы даже и с ухмылкой, не признал, что да, он именно такой, а не другой. Но и ни один не счел себя разоблаченным… Что же на самом деле в них происходило, в глубинах их сознания, в тайниках души, к которым и сами они прикасаются лишь изредка, на грани сознательного и бессознательного, — об этом, слава богу, разговоров не было. Как хорошо, как прекрасно! Такое облегчение тоже дорого стоит. И опять в который раз удалось создать впечатление, что все сказано. С каким довольным видом люди хлопали в ладоши! Как важно пялился секретарь окружного комитета! Как гордо толкал речь с трибуны бургомистр!

Тут уж можно не скупиться, твое здоровье, писатель!

Краутц схватил бутылку и отпил глоток. Но не успел я и рта раскрыть, чтобы объяснить ему, что с воздействием искусства на людей все обстоит совсем иначе, он уже поставил бутылку на место.

— С тех пор, — сказал он, — я не написал больше ни строчки.

Он откинулся на спинку кресла и умолк. Я долго еще таращился на него, но уже не находил в нем ничего, заслуживающего бессонной ночи.

15

Состояние, которое я, проснувшись, принял за холодно-саркастическую трезвость, было, однако, всего лишь продолжающимся похмельем. Стоило мне наклонить голову, в затылке начиналась тупая боль. Но я не понимал, с чего бы это? Я верил, что сумел взять быка за рога. Кречмар и Клаушке — представители Старого и Нового, это, конечно, идиотизм, такими категориями мыслит Лоренц. Оба противника вообще уже ничего и никого не представляют, они статисты и давно тоже стали пассажирами на общем корабле судьбы. Корабль этот все дальше и быстрее уносит течением жизни от привычных источников энергии. И лишь тот, кто сумеет сделать нужными всех остальных, пока они еще не окончательно побеждены, кто сумеет направить корабль так, чтобы он не напоролся на острые рифы гонки вооружений, не разбился в щепы о скалистые берега, — тот заслужит право называться представителем Нового. А за ним, конечно же, кроются величины такого порядка, которые сумеют буквально взорвать возможности театральных подмостков.

Так я думал тогда.

Так же я думаю и сегодня, за исключением разве что редких секунд жестокого страха. Ибо похмелье, вызвавшее к жизни самоубийственный сарказм и мешающее истинной трезвости, держится до сих пор. И не я один в его власти…

Вот опять: я мгновенно вернулся к тем масштабам, которые, как я чувствовал, были мне по силам. Итак, Каупен. Хутор. Там, в «своем кабинете», как я уже рассказывал, я метался вчера под вечер, а сегодня я уже немного продвинулся вперед. Во всяком случае, в том, что касалось выбора главных героев.

Я решительно встал и поспешно оделся. Сигарный пепел и горы грязной посуды избавили меня от некоторой неловкости. Краутца дома не было. И я не должен был ему втолковывать, что намерен и дальше пользоваться его гостеприимством. Впрочем, я сделал бы это без всяких угрызений совести, ибо решительность всегда идет об руку с некоторой беззастенчивостью. Но просить о том, что я давно уже как бы присвоил, все-таки было бы неловко.