Избранная проза

Отчетов такого рода никто не вправе требовать, их пишут только по внутренней необходимости. Поездка, правда, носила чисто служебный характер, однако ее результаты вопиющим образом не соответствуют заданию. То, что должно было вылиться в веселую комедию, обернулось кровавой трагедией. Следствие, правда, еще не окончилось. Вероятно, дело сведется ко все нивелирующей формуле: несчастный случай со смертельным исходом. Действительно, незадолго до трагического конца такое стечение ни от кого уже не зависящих обстоятельств… И ведь можно бы спасти… Но балка была узкая, а парень — не в себе… Всего нескольких сантиметров не хватило между его рукой и рукой, протянутой к нему на помощь. Эти сантиметры могли бы сыграть в протоколах немаловажную роль, фиксируют же в них те роковые пробелы, где всего легче размываются грани юридической ответственности. Тем тяжелее груз ответственности моральной. Я признаю, что непосредственно перед катастрофой ощутил внезапное желание во что бы то ни стало избежать ее. Там, где случилось несчастье, — вот уже и я говорю о несчастном случае — разыгралась своего рода гротескно-трюковая сцена, в ходе которой возможен любой оборот. Я последним вышел на подмостки, ибо я, как горожанин, нуждаюсь в куда более сильной встряске, нежели звук рожка. Большой дом, в котором я обычно торчу целыми днями, находится как раз посередине шумной, забитой транспортом Карлсплац. Электронные крики о помощи стали почти обыденными, они уже не выбивают человека из колеи, он продолжает работать и еще чувствует себя сильным. Работал я и тогда, на хуторе. Конечно, надо знать специфику моей профессии, чтобы счесть работой мои тогдашние стремительные пробежки взад и вперед по бывшей спальне Краутца. Все мои мысли сосредоточились на пьесе. Еще не было написано ни строчки, хотя я уже напал на след идеи, с помощью которой подчиню сценическое действие одному, основополагающему комическому приему, что полностью соответствовало цели моей командировки. Только когда рожок умолк и вращающиеся сигнальные огни отразились в оконном стекле, я окончательно очнулся от того, что до этой минуты считал единственно важным на свете. Я бросился бежать по пологому холму, отделявшему хутор от деревни, и уже на бегу увидел страшные последствия своих усилий. Итак, я увидел Понго на балке, торчавшей из резонансного отверстия колокольни, увидел смертельную глубину под ним и людей, столпившихся возле поваленной ограды, — они неотрывно смотрели вверх; я увидел кордон полиции, пожарные и санитарные машины, увидел, наконец, и себя, уже готового сломать ту невидимую преграду между теми, кто имеет право спасать, и теми, кто его не имеет, в случае, если спасать еще не поздно. Но пожилой полицейский преградил мне дорогу:

— Вы кто такой?

Я был надежно огражден от опасности своей любимой и в то же время презираемой одежкой, состоявшей из тускло-желтых вельветовых штанов и серо-зеленой спортивной куртки, но тем не менее всей кожей ощутил настоятельность этого вопроса.

— Крамбах, — кинул я через плечо.

Человек крепко держал меня за рукав. Я высвободился, но остался стоять с каким-то понуро-смиренным видом. Я проклинал свои усы, с помощью коих пытался сообщить своему широкому лицу обывателя хотя бы тень художественной аскезы; здесь мне они только повредили.

— Крамбах? — произнес полицейский и попытался вновь ухватить меня за рукав.

— Да, — сказал я, — вот именно! Я здесь не для забавы! Я работаю в литчасти, понимаете вы, в литчасти городского театра. Ищу сюжет для пьесы.

Едва выговорив последние слова, я понял, что в этой ситуации не мог сказать ничего глупее.. Но мне повезло, и мои слова не случайно соответствовали роли, которую я тут играл и в которой так ужасно провалился. Полицейский почти отдернул руку от меня, отошел на шаг и стал озираться, словно ища подмоги. Но все, у кого были глаза, смотрели на Понго. Мы должны были одни довести сцену до конца. Я — игнорируя его подозрительность, он — обеспечивая себе алиби.

— Вы из этих?