Избранная проза и переписка

— Я хочу спать, — отвечала я и, засыпая, осведомлялась о здоровье моей сестры.

— Ее в последний переход вела разведка впереди колонны, потому что она изнемогала, — оживленно сообщала Маша. — Она плакала и ложилась в пыль, но ее вели дальше насильно. А все случилось оттого, что связь заблудилась и последние тридцать пять километров нам пришлось бежать.

— Не лги, — кричали ей из мрака дортуара. — Это ужасно, что туристы про себя рассказывают.

— Мы чудно провели время, — стонала в ответ Маша. — Твоя сестра и Синявский носили меня вокруг куста, в шутку, и роняли, а Крюков на нас смотрел.

— А что вы еще осматривали? — спрашивал издевательский голос, но Маша, лежа ничком, уже спала сном Мюнхгаузена между двумя путешествиями.

Я ее жалела, так как прогулка кроме стертых в кровь ног, несла за собой еще кучу разных неприятностей в классе, при вызовах преподавателей. Ссылка на усталость в понедельник автоматически исключала туриста из кружка, и потому учителя вели себя в этот день, как садисты. Это было настолько принято, что не туристы по воскресеньям уроков не учили.

— Вы что же? — говорил какой-нибудь преподаватель химии утречком на первом уроке, выискивая глазами за партами искаженное лицо с синяками под глазами. Вы что же, погуляли вчера? Значит, урок усвоили в субботу. Мудрое у вас правило: если ты болен, то не ходи гулять, не блуждай, а лежи и учись. Вы же не больны? Пожалуйте к доске.

— Я не больна, нет, — хрипела Маша, вставая, — я усвоила.

И она шла, задевая боками парты, и писала на доске дребедень.

Бывало и так. Объявлялось, что на кладбище будет отслужена панихида по русским покойникам. Гимназию выстраивают и ведут мимо каменоломни и кладбищенской ограды. Гимназия ходит великолепно. Немцы в городке это признают. Чехи в Праге это признают (в дни Сокольских Слетов и особых торжеств десятка три наших учеников делегировалось в столицу). Идет гимназия, блистая кожаными поясами на гимнастерках и атласными бантами в косах, гербовыми значками, белыми воротничками и круглыми натертыми носками ботинок…

Идет гордо гимназия, поднимается на холм, а сзади нее странный и дикий придаток: маршируют туристы. «Разведка» прет отдельно, «связь» — отдельно, какие-то помощники — сбоку, Синявский — посредине… И так это всех веселило, что туристам нужна разведка, чтобы добраться до кладбища, что даже немцы свистали в два пальца на пути туристов и бросали мелкими камешками в знаменосца. Маша говорила им «шанде», моя сестра сбивалась с шага, Кокочка Кривошеев кричал: «Смотри орлами!» — и подмигивал сам себе…

На кладбище туристы заставали гимназию в строгом каре, у могил, поджидающую в молчаливом неодобрении разведку и прочих. Туристы рассыпались, совались, умащивались, бегали по надгробный плитам, спотыкаясь о младенческие могилки, и наконец становились кое-какой кривой змеей, исчезающей в стороне за католической часовней.

Мы толкали друг друга локтями и кривили Маше рожи, а она поворачивала свой родовой раздвоенный нос в профиль и смотрела гордо, как Миклухо-Маклай.

После короткого сезона прогулок (туристы гуляли только весной, а зимой клеили гербарии и потрошили ящериц) нам доставлялось перед каникулами последнее развлечение — туристическая выставка.

Помню одну из таких выставок. Эта выставка, ввиду огромного количества диаграмм и экспонатов, устроенная не в помещении кружка, а в театральном зале, шла под знаком особого издевательства со стороны лагерного населения.

Мы были не против выставок, в принципе: здесь можно было проболтать, прококетничать, провеселиться все свободное время, но тот факт, что единственный уцелевший после репрессий инспектора кружок бегунов претендовал на какую-то свою исключительность и незаменимость и нас раздражал.

— Ну, что у вас тут есть? — говорили ученики, входя, и смотрели с предвзятым презрением. — Лягушка в спирту? Сгнила ваша лягушка. Спирт-то, наверное, Кривошеев выпил?

Кривошеев высовывал голову из дыры для оркестра, где он заседал с Машей среди гербариев, и говорил с готовностью:

— Спирт? Да, спирт выпил, — и мигал на Машу.

А Маша возмущалась. Она сидела сгорбившись и писала на больших листах латинские названия трав и каждую травинку, к тому же резко и неаккуратно, обводила тушью. Она краснела вдруг, как пион, и говорила:

— Убирайтесь.

— Деньги плочены — 20 геллеров, — отвечал ученик не турист и шел коридорами диаграмм к столику, где лежал комплект туристического журнальчика «На досуге вдали от Родины» в сложных кривых пестрых обложках.