Избранник

Фраза на идише, которую он использовал, буквально значит «железная голова». Он прислушался к тишине в кабинете и скрестил руки на груди. Его глаза неожиданно погрустнели.

— Поглядим теперь, какова твоя душа, — продолжил он. — Рувим, мой сын скоро вернется, у нас мало времени. Выслушай меня. Я знаю, что мой Даниэл почти каждый день проводит долгие часы в публичной библиотеке. Нет-нет, ничего не говори, просто слушай. Я знаю, ты удивлен, что я это знаю. Не важно, как я это узнал. Наша округа не так велика, чтобы он мог вечно это скрывать. Когда мой сын неделя за неделей пропадает где-то после обеда, я хочу знать, где он. Ну-с, теперь я знаю. И еще я знаю, что порой он проводит там время с тобой, а порой — с твоим отцом. Я хочу, чтобы ты сказал мне, что он читает. Я мог бы спросить моего сына, но мне трудно говорить с ним. Я знаю, ты не понимаешь этого. Но это правда. Я не могу спросить у моего сына. Когда-нибудь, возможно, я объясню тебе причину. Я знаю, какая у него голова, и я знаю, что не могу больше указывать ему «да» и «нет» в выборе книг. Я спрашиваю тебя — что он читает?

Я застыл и, кажется, долго-долго не чувствовал ничего, кроме слепой паники. Случилось то, что предполагал мой отец. Но он не предполагал, что это случится со мной. Он думал, что рабби Сендерс будет допытываться у него, а не у меня. Мы с отцом действовали за спиной у рабби Сендерса; теперь рабби Сендерс просил меня действовать за спиной Дэнни. Я не знал, что сказать.

Рабби Сендерс посмотрел на меня и снова вздохнул.

— Рувим, — сказал он очень тихо, — выслушай меня. Никто не вечен. Мой отец вел свой народ передо мной, и мой дед вел свой народ перед ним, и мой прадед перед ним. Вот уже шесть поколений мы ведем свой народ. Я не вечен. Даниэл однажды займет мое место…

Его голос прервался, он остановился. Смахнул что-то из глаза. Потом продолжил слегка охрипшим голосом:

— Мой сын — мое самое драгоценное сокровище. Ничто в мире с ним не сравнится. Я должен знать, что он читает. И я не могу его об этом спросить.

Он остановился и уперся взглядом в раскрытый перед ним на столе Талмуд.

— Как он встретил твоего отца в библиотеке? — спросил он, глядя в Талмуд.

Я сидел очень тихо и ничего не отвечал. Я осознал, что сижу на пороховой бочке, которая вот-вот может взорваться. Как долго рабби Сендерс сможет сохранять вид, что не знает о визитах в библиотеку? И мне совсем не нравилось то, какую роль мой отец играет во всем этом. Он словно плел заговор за спиной рабби Сендерса, чтобы развратить его сына. Я глубоко вздохнул и заговорил — медленно, тщательно подбирая слова. Я рассказал рабби Сендерсу все — как Дэнни повстречал моего отца, почему мой отец взялся советовать ему книги для чтения, что он читал, как мой отец помогал ему, признался, что Дэнни изучает немецкий для того, чтобы читать Фрейда, и что он прочитал несколько книг о хасидизме.

Когда я закончил, рабби Сендерс просто сидел и смотрел на меня. Я видел, что ему стоило огромного труда держать себя в руках. Он закрыл глаза и нос правой рукой и весь подался к столу, упершись локтем в Талмуд и раскачиваясь всем телом взад-вперед. Губы шевелились под рукой, и до меня доносились слова: «Психология. Царь Вселенной, психология… И Дарвин». Слова вылетали, как тихий, шепчущий стон. Он отнял руку от лица, и она упала на Талмуд. «Что мне делать? — задумчиво спросил он сам себя. — Я не могу больше говорить с собственным сыном. Царь Вселенной даровал мне великолепного сына, уникума. И я не могу говорить с ним». Он взглянул на меня с таким видом, словно только сейчас вспомнил о моем присутствии.

— Трудно растить детей, — сказал он спокойно. — Столько хлопот. Столько хлопот. Рувим, ведь вы с отцом хорошо будете влиять на моего сына, правда?

Я медленно кивнул, боясь произнести хоть слово.

— Вы ведь не сделаете из него гоя?

Я потряс головой, цепенея от того, что слышал. Его голос мучил, умолял. Сам он смотрел в потолок.

— О Царь Вселенной, — говорил он нараспев, — Ты даровал мне великолепного сына, и я миллион раз благодарил Тебя за это. Но зачем Ты сделал его настольковеликолепным?

Я слушал его, холодея. В его голосе было столько боли, столько невыносимой боли.

Входная дверь открылась и закрылась. Рабби Сендерс выпрямился в кресле, лицо его приобрело былую бесстрастность. До меня донесся четкий, как эхо в пещере, стук набоек Дэнни по линолеуму коридора. Затем он сам возник в кабинете, в руках у него был поднос с тремя стаканами чая, сахарницей, ложечками и материнской выпечкой. Я сдвинул несколько книг на столе, и он поставил поднос.