Избранники

Ну-ну, успокойся. Надо потерпеть. Ничего не даётся даром, тем более такая трансформация… Стоп. Не надо об этом думать, человеческий мозг не способен всё правильно понять. Тебе немного приподняли завесу над твоей привычной картиной мира, тебе дали знать. Разве этого мало? Возможно, такого знания на этой истерзанной планете не было ни у кого. Да-да! Именно так! Ему не надо больше интуитивно блуждать впотьмах, доверяясь какой-то там душе. Наоборот, он, вооруженный знанием, вверяет эту самую свою так называемую сущность тем, кто знает, что с ней делать. Возможен ли здесь обман? Нет. Его могли бы просто использовать вслепую, как и всех остальных, но этого не произошло. Он нужен им.

… Мэр катался по полу, крошечной искоркой сознания моля какого-то живого бога только об одном: об избавлении. Мозг бесился всполохами молний. Естество, сотрясаемое этими разрядами, сжалось в черную горошину неизбывного страдания. Его самого не было, как не было и спасения. Но вот мрак, ужас и боль понемногу начали отступать, и он снова появился на свет. И начал мыслить: «Не-е-т, никакого обмана здесь и быть не может. Это испытание… испытание, которое ты должен выдержать». Приняв успокоительное и уже полностью овладев собой, мэр улыбнулся. Послание получено, и он знал, что должен делать.

Корабль. Две женщины. Его пропуск в вечность.

Глава 4. Старец

… Она всегда возбуждала его больше, чем другие, и поэтому он брал её жадно, сначала молча шаря горячими ладонями по бедрам, грудям, животу… потом начинал заговариваться, всё громче и громче, и наконец перед самым извержением срывался на рык:

– Катька! Меня одного люби, слышишь? Никто тебе больше не нужен, никто тебя привечать так не будет, слышишь? слышишь?? слышишь?!!

Катька визжала, кусалась, царапалась, металась под ним щедрым и жадным телом, пока он разрывал её и собирал заново, пока наконец оба не затихали бессильно… Тогда он отталкивал её от себя, говорил нарочито грубо:

– Ну, хватит с тебя пока, ступай-ка в келью и молись, молись, чтобы диавол душу твою не заполучил! А она у тебя, чую, такая же сладкая, как и тело твоё неуёмное!

Катька уходила, небрежно задрапировавшись бесовской простынёй, позволяющей легко выдерживать и жару, и холод, выставляя напоказ ягодицы, дразнящие своими переливами. Он отворачивался, чувствуя, как перестает звенеть тело и накатывает оцепенение. Начинали кружить мысли: «От безделья все беды наши, от безделья и суеты никчёмной. Мы вот вроде в пещерах живем, как христиане первые к катакомбах, а – всё не то: и снеди с собой на года припасено, и вода свежайшая под боком, и не преследует вроде как нас никто… Ну – камень крошим, книги читаем, сами что-то записываем. С бабами опять же тешимся. И молимся, да… А кому, ведаем ли? Ох, вопрос, а все от того, что вера наша прохудилась, всё пустота космическая в душе расползается, а живое уходит. Но одно точно ведаю: не колпаку этому я молюсь! И не буду никогда, как бы он не искушал меня! А будет ещё, будет, знаю!»

И засыпал, надеясь, что не разбудят…

А вот разбудили.

Конечно, это был Аркашка: высокий, костистый, лицо лошадиное. Одет в рубище, которое сам и справил не пойми из чего. Ну, на то он и посвященный из близкого круга, чтобы наготу свою дерюгой прикрывать. Это Катьке вон можно себя нежить, тело сдобное в чистоте держать, чтобы синяки от его, старца, объятий заметнее были. А какого… он про неё вспомнил-то?

– Ну, говори! – велел Аркашке, предчувствуя недоброе. – Катька?

Тот склонил голову.

– Ушла… Заспал я, отче. Прости.

Хотел ещё что-то добавить, но оплеуха сшибла с ног, из носа закапала киноварь.

– Ах ты, семя драконье!

Застонал глухо, хотел ещё в тоске взъяриться, но опомнился, помог Аркашке подняться, прижал голову к своей груди, не обращая внимание на красное, расползавшееся по льняному хитону.

– Прости, молодец, прости мя окаянного… – Опять осерчал, оттолкнул:

– Пошто не моешься, а? О теле тоже думать надобно, для того хотя бы, чтоб душу с него не воротило…

Остыл.

– Рассказывай, как и эту проворонил…

Слушал молча, не перебивая, уставившись в нависший камень, пока Аркащка обижено-подобострастно хлюпал носом:

– Весёлая она к себе в келью зашла, мурлыкала что-то, со мной дурачилась, пока я в углу сидел, откровения читал. Не было в ней       никакой хворобы, отче, успокоило это меня, каюсь. И уснула она быстро. И у меня стало перед глазами расплываться… А когда открыл их снова – показалось, минута прошла, – так её уже на ложе не было. Только и увидел, за ней побежав, как она к лазу подходит. Потом тряпку скинула, засмеялась беспечно – и пропала… А к лазу ты подходить не велел.

«Как же, книжку ты читал, когда она тебя щекотала… Ох, неуемная! Люблю ведь, люблю блудницу!»

– Какая она хоть стала, успел заметить? – это уже вслух, глухо.

– Кожа у неё как будто светилась… И шла легко-легко, земли словно и не касаясь.

Аркашка помотал головой, прогоняя наваждение. Прогонишь его, как же… Спросил, злясь на себя, на Катьку, на старца:

– Отче… Может заделать лаз тот окаянный всё-таки?