Избранное

Капрал слушал его негромкий рассказ, но водка все сильнее дурманила голову. Ему хотелось вытянуться и заснуть. «Как хорошо было бы проснуться уже весной», — подумал он. Потом спросил у старика:

— Где вы родились, тогда, при австрийцах?

— В Трентино. Я из Джудикарии.

— А как место называется?

Старик назвал родное селение так, как его называли прежде, в старые времена, и капрал, когда услышал, вздрогнул, словно его ударило электрическим током. Он с трудом поднялся с лежанки и сел на лавку. Рукой привлек к себе и усадил рядом старика, стоявшего перед ним.

— Рассказывайте, рассказывайте.

Старуха неподвижно и отрешенно сидела под иконами, молодая женщина улеглась рядом с детьми, двое солдат спали. Альпийский стрелок постанывал во сне и перебирал ногами, словно еще брел по снегу.

— Рассказывайте, — повторил капрал. — Ведь я тоже там родился.

Старик, сидя рядом, неторопливо набивал трубку мелко нарезанным табаком. Возможно, ему не хотелось больше говорить; пожалуй, он и без того слишком много рассказал этому солдату из итальянской армии, забредшему зимним вечером в его дом. То были дела давно минувших дней. С той поры прошло уже тридцать лет, а может, и все триста. Воспоминания, которые время, казалось, погребло навсегда, ожили, стали яркими, зримыми. Прошлое вернулось, стоило ему только вспомнить название селения и услышать родной диалект, на котором он даже думать перестал, не то что говорить. С той самой весны тысяча девятьсот двадцать восьмого, когда он решил превратиться в русского солдата, возвратившегося из плена в Трентино.

Как там сейчас? Он вспомнил резкие очертания гор на фоне ясного неба, скалы, леса, пастбища, луга, а внизу, в долине — озеро, окруженное ледниками, где он мальчишкой вместе с отцом охотился на серн. Водились в тех местах и медведи. Отец даже убил одного, который спустился вниз, вытоптал посевы овса и разорил пасеку. Отец ждал его в засаде пять ночей. Ему самому тогда было лет девять, и он все пять ночей упрямо боролся в своей постели со сном, чтобы не пропустить выстрел и рев раненого медведя. Вспомнились ему и друзья по школе и по играм: класс со стоявшими в три ряда партами, изразцовая печь, чернила, замерзавшие в чернильницах, географическая карта Австро — Венгерской империи, портрет Франца — Иосифа, суровый учитель с указкой в руке, обучавший их чистописанию, катехизису, арифметике, объяснявший, что такое гласные и согласные.

— А учитель Андреа еще жив? — внезапно спросил он.

— Жив, — ответил капрал. — Он и меня учил. Строгий, но справедливый.

— А дон Бортоло?

— Нет, он умер в самом начале войны. На его похороны собралась вся долина.

Дон Бортоло, учитель Андреа, родное селение. Старик держал в руке потухшую трубку, уставившись взглядом в стеклянное окно напротив, в которое ветер швырял хлопья снега. Ветер стал еще неистовее, он словно силился сорвать с избы крышу. Старик хотел спросить еще и о жене, которую оставил в селении, о родичах. Но какое он имеет на это право?

Капрал молчал, тоже погрузившись в воспоминания. Но все же ему хотелось узнать побольше о своем односельчанине, которого, как и его самого, занесло войной в этот уголок земли, где они и встретились.

— А вы сами кто будете? — спросил он.

Старик ничего не ответил, не хотел, видно, говорить. Он встал, вынул из печи головешку и раскурил трубку. Снова разжег в печи огонь и сел на лавку.

— Знаешь Маттео Барроса? — сказал он наконец.

— Маттео? Тележного мастера из Ривы! Да он же мой крестный!

— А Бетту Дель Мазо знаешь?

— У Бетты крестным был Маттио. Она мать Тони, вон того, что спит у печи.

Старик взял бутылку, отхлебнул из горлышка. Он глубоко вздохнул, протянул бутылку капралу, и тот покорно отпил глоток.

— Послушай парень, а ты чей будешь?

— Марко Лонги. Моя мама — Маргерита Дель Мазо. Моего отца звали Пьеро, он погиб в войну четырнадцатого года, как раз когда я родился.

Старик поднялся, подошел к двери, открыл ее, чтобы посмотреть, не унялась ли метель, но сразу же захлопнул, едва устояв под порывом ветра. Потом подошел к окну, обернулся и поглядел на жену, сгорбившуюся под иконами, на молодую женщину и малышей на полатях и вернулся к Марко Лонги. Впился в него взглядом. Его руки и рыжеватая бородка дрожали.

— Твоя мать, — хриплым голосом сказал он, — твоя мать родила тебя, когда я был на фронте. Она мне написала об этом в марте шестнадцатого. Да, я помню, ты родился в марте шестнадцатого. Я тогда был в Волынии. Я, Марко, твой отец.

Выговорив все это, старик сел напротив на лавке, у самого окна, и обхватил голову руками. Он не знал, что еще сказать сыну.