Избранное

На рассвете ветер утих, и на затерявшееся в балке селеньице опустилась тишина. Старик выбил о ладонь трубку, поднялся, тяжко вздохнул и обвел взглядом спящих: с полатей до пола. Затем подошел к двери и с великой осторожностью открыл ее. Небесная мельница принялась снова перемалывать снег, и он падал теперь густыми и легкими хлопьями, сверкавшими в предутреннем свете. Он вытянул руку и ощутил, как тают на ладони снежинки. Взял из сарайчика охапку сучьев и чурок и вернулся в избу, чтобы затопить печь. Вполголоса позвал жену и велел ей почистить картофель, замесить тесто и испечь лепешки: может, ему дня на два придется уехать с этими итальянскими солдатами. Ступая легко и бесшумно, он вышел из избы и немного спустя вернулся с подойником молока. Вылил молоко в глиняный горшок, бросил туда очищенное просо и поставил на огонь. Дневной свет, проникавший в избу сквозь оконца, был словно процежен снегом, казалось даже, будто свет вообще излучают падающие беспрерывно хлопья снега, и был он мягким, а не холодным и враждебным. Лампадка перед иконами уже не была видна, точно погасла. Зато бумажные цветы и сухие колоски казались теперь живыми. Молодая женщина молча слезла с полатей, и в углу над тазом с водой стала ополаскивать лицо. Старуха, чтобы молоко не выкипело, помешивала ложкой в глиняном горшке.

Старик подошел к Марко, наклонился, посмотрел ему в лицо, потом, не говоря ни слова, легонько его потряс. После чего разбудил и остальных. Альпийский стрелок судорожно взмахнул руками, точно хотел за что–то уцепиться, протер глаза и, оглядевшись вокруг, воскликнул:

— Ну и здорово же я поспал!

Артиллерист сел и принялся зашнуровывать ботинки. А капрал все лежал с открытыми глазами и глядел в потолок. «Может, остаться здесь?» — думал он. Но потом тоже поднялся, сел на подстилке и, надевая ботинки, сказал:

— Вчера вечером, пока вы спали как убитые, я сговорился со стариком. Он запряжет лошадь в сани, закидает нас сеном и, даст бог, вывезет из «мешка».

Старик со старухой, молодая женщина с ребятишками и они трое все вместе стали есть молочный суп с просом. Для гостей старуха поставила три деревянные миски, но и они черпали суп из глиняного горшка. Малыши то и дело поднимали головы и, поглядывая на солдат, вполголоса что–то спрашивали у матери.

— Видели, как снег повалил? — сказал альпийский стрелок. — В такой снегопад легче проскочить незамеченными.

Старик знаком велел солдатам подождать его в избе и снова вышел на улицу. Старуха тем временем принялась начинять лепешки картофелем и, прежде чем поставить их в печь, добавляла в каждую ложечку створоженного молока.

Альпийский стрелок, еще не успевший надеть ботинки, снял носки и принялся растирать ноги мазью.

— Больше не болят, — радовался он. — А вчера уж подумал — останусь я без ног. До чего же тут хорошо!

Артиллерист пытался объясниться с молодой женщиной и с ребятишками. Капрал уложил свои пожитки в вещевой мешок и теперь смотрел куда–то вдаль, сквозь стекла, расцвеченные причудливыми ледяными узорами.

Послышался скрип полозьев, тихое ржание и голос старика, осаживающего лошадь. Дверь распахнулась, и вошел старик, весь в белых клубах пара.

— Давай, итальянски! Быстро! — сказал он.

Старуха вынула из печи лепешки, и по избе распространился приятный запах свежеиспеченного хлеба. Эти еще дымящиеся лепешки она ловко положила в печной горшок.

Альпийский стрелок стал торопливо зашнуровывать ботинки. Солдаты надели шинели, пристегнули патронташи, взяли лежавшее в углу оружие.

— До свиданиа, бабушка, — сказал альпийский стрелок, — спасиба. Чао, маленки, чао, молода жена.

Капрал попрощался с ребятишками, спросил, как их зовут. Одного звали так же, как и его, — Марк. Потом он попрощался с молодой женщиной и со старухой:

— Спасиба, балшой спасиба, — сказал он.

— Ну все? Старик торопит, — крикнул с порога артиллерист. — Всем вам привет и наша благодарность.

— Быстро, — сказал старик. — Давай, итальянски.

Снег уже запорошил сено и круп мохнатой лошаденки. Старик взял в руки вожжи, натянул, и сани бесшумно заскользили по снегу. Ребятишки и молодая женщина стояли в дверях до тех пор, пока сани не исчезли в пелене снега, который теперь падал на землю мягко и тихо.

Старуха смотрела на отъезжающих в окно, потом пошла в угол, где висели иконы, и, шепча что–то, трижды перекрестилась.

Три вареные картофелины

Нам оставалось одно — бежать. Хотели мы или нет, были для этого силы или нет — от нас уже ничто не зависело. Мы начали это понимать, еще когда стояли на Дону, ожидая наступления русских, и тем более в окружении, когда желание вырваться «из мешка» и вернуться домой стало сильнее всех других. Безотчетное, как инстинкт, оно было сильнее холода, голода, опасности. Ведь всего одна пуля, или залп «катюши», или гусеница танка могли поставить последнюю точку. Но если погибать, думали мы, то лишь с одним этим желанием в душе, и больше ничто не имеет значения.