Избранное

Марко смотрел на него, а в дымоходе по–прежнему завывал ветер, и метель все силилась сорвать с избы крышу. Мать работала как каторжная, чтобы поднять и поставить на ноги детей, — в поле, в лесу, в господских домах Тренто. Много лет спустя с помощью итальянского правительства она выхлопотала себе пенсию из Вены. А его отца вначале числили в списках пропавших без вести, а потом — погибших на войне. Между тем вот он перед ним, в российской избе! Старуха зашевелилась в углу и что–то сказала мужу. Старик тихо ей ответил, и она тоже взобралась на полати и улеглась спать. Марко неподвижно сидел на лавке и смотрел на спящих товарищей. Старик поднялся и, повернувшись к нему спиной, глядел сквозь стекло во тьму, туда, где бушевала метель. Потом подошел и сел на лавку рядом с Марко. Не глядя на него, спросил:

— А твоя мать? Ида? Виджилио?

— Живут себе потихоньку. Виджилио — лесной сторож. У Иды семья, у Виджилио тоже. А мать, бедная женщина, ждет меня не дождется.

— Послушай. Понимаешь, я не мог поступить иначе. Я устал идти и идти. Сколько лет я шел и шел, а все мои товарищи тем временем поумирали. Слишком много страшного я перевидел. И вот тут наконец нашел покой и работу. Потом я сошелся с этой женщиной, и она родила мне троих детей.

Марко молчал, слушал рассказ старика и чутким ухом ловил завывание ветра на крыше. Затем медленно поднял руку и крепко обхватил отца за плечо. Старик вздрогнул.

— Один сын в Красной Армии, — продолжал он. — Мы все ждем, что он рано или поздно сюда доберется. На полатях спит его жена с моими внучатами. Она укрылась тут от немцев. Дочку немцы угнали, и с того дня, как она попала на базаре в облаву, мы о ней ничего не знаем. Второй сын ушел к партизанам, и я уже три месяца его не видел. Вот ведь какая судьба! Будь прокляты эти войны! — Старик поднял с пола бутылку и отхлебнул еще глоток. — Будь прокляты фашисты с их войнами, — повторил он. — Завтра утром я запрягу лошадь в сани и отвезу тебя к твоим. Я знаю, где стоят наши и где отступала колонна итальянцев. За два дня я довезу тебя до Харькова и потом вернусь назад. Не могу же я бросить семью. Им ничего не рассказывай. — Он показал на двух спящих солдат. — Ни полслова, ладно?! Ну, а я буду говорить только по–русски.

Марко Лонги согласно кивал головой, а рукой крепко обнимал старика за плечо.

— Хоть ты, Марко, вернешься в нашу родную долину к матери, — прошептал старик. — Но и там ничего не говори. Не рассказывай односельчанам, что видел меня. Понял? Смотри не проговорись. Так будет лучше для всех. Теперь мое место здесь. — Он кивком указал на полати, где спали ребятишки и две женщины. — А то ведь они останутся одни, без защиты. Но ты доберешься до дома. Я помогу тебе. Какая все–таки судьба!

Старуха зашевелилась, кашлянула и что–то пробормотала. Быть может, ей любопытно было, о чем он там толкует с чужим солдатом, а может, хотела, чтобы он тоже лег и перестал шептаться — ведь уже поздно. Ветер по–прежнему перемалывал снег и комками швырял его в стекла. Казалось, будто на земле все замело метелью, кроме этой избы,

— Ложись, отдохни, — сказал старик. — Попробуй уснуть, ведь ты очень устал, а что нас ждет завтра — одному богу известно, Я тебя разбужу. Сядете в сани, и я вас завалю сеном. Говорить буду только по–русски. Спи, Марко.

Старик мягко отстранил руку Марко, встал и, пристально поглядев сыну в лицо, убедился, что тот все понял. Нет, не простил, а понял, потому что прощать было нечего.

Капрал горно–артиллерийского полка поднялся с лавки и минуту спустя уже лежал возле своих товарищей. На полатях захныкал малыш, и женщина ласково его убаюкала. Ветер срывал с крыши солому и уносил ее далеко, в степь, быть может, туда, где под снегом навеки уснули его однополчане, словно в саване из тумана. Он почти желал очутиться там вместе с ними. А ветер все завывал и, точно голодный волк, яростно грыз стены избы. Старик потушил свечу и все сидел на лавке, курил и думал свою думу.