Избранное

Они вышли со станции. Нет. Ничего подобного. Не может быть, что это их городок. Но ведь горы те. А где же бугор, откуда они съезжали зимой на санках? Они не могли знать, что бугор срыли и на его месте построили вокзал, провели и обсадили деревьями дорогу, по которой они сейчас шли. А кладбище за церковью, где похоронили родителей? Церковь, это верно, была та самая. Только колокольня казалась пониже, меньше.

Они вышли на площадь и поискали глазами колодец, где когда–то поили мулов, и оросительную канаву перед церковью. Ничего от прежнего времени не осталось. Ровным счетом ничего. Они поставили чемоданы на землю, огляделись вокруг, ошеломленные, не дыша.

— Вот дьявольщина! Ни хрена не понимаю!

Вместо колодца высокими струями бил фонтан с бронзовыми статуями. Бывшую канаву убрали под землю, нет ни мулов, ни лошадей, зато есть автомобили, одни автомобили. Братья никак не могли взять в толк, где же стоял старый отчий дом.

Они выбрали улицу, что, как им казалось, выведет на нужное место: его они узнавали только лишь по рельефу — по лесу и горе прямо над ними. Они вернулись на площадь. Постовой в форме, давно уже наблюдавший за ними, остановил их.

— Вы кого–нибудь ищете? — вежливо поинтересовался он.

Они назвали фамилию брата.

— Ах вот оно что! — сказал полицейский. — Я его хорошо знаю. Я вас провожу. Тем более тут недалеко. — И прибавил: — Вы ведь… — и назвал имена.

— Да, — ответили братья. — Они самые.

— Вы меня не знаете? Я — Дункали. Я помню, как вы подались в Австрию. Мой отец тоже тогда был.

Да, теперь они вспомнили его. Если приглядеться, так это он и есть. Самый ловкий, самый шустрый, самый озорной мальчишка в городе. Дункали. А теперь гляди–ка — полицейский.

— Послушай, Дункали, тут что — все переменилось? Где наш старый дом?

— Ничего больше нет. Все переменилось. Вы разве не знаете, что тут прошла война? И город отстроен наново?

Они увидели огромную липу, выглядывавшую из–за домов.

— А она? — спросил один.

— Она уцелела. Стоит, как стояла. Ну вот, ваш брат живет здесь. Еще увидимся. Мне пора, я ведь на работе. Но уже недолго осталось. Выхожу на пенсию. Пока, земляки. — И он неторопливо, гордой походкой пошел обратно: в руке — бамбуковый жезл.

Они смотрели на дом брата, высокий, трехэтажный. С террасами и цветочными горшками на окнах. Стремительные стрижи пролетали над самой крышей, пронзительно крича. Совсем как в ту пору, когда они мальчишками играли в летние вечера, а старики сидели на стульях возле дверей. Стрижи, это точно, были те самые, тогдашние.

Каменное крыльцо со двора вело в дом. Они оказались в прихожей. Тут было кое–что знакомое — фотография родителей. Мама сидела в кресле, и отец держал ее за руку; был тут и дед в расстегнутом плисовом сюртуке: руки засунуты в кармашки жилета, длинные седые бакенбарды а-ля Франц Иосиф. И фотография старой площади, какой они оставили ее, с их домиком в глубине. Вот окна комнаты, вот навес, под которым проходили мулы. Во всем этом они узнавали и находили себя.

Они не заметили мальчика, который появился сверху и наблюдал за ними с лестничной площадки.

— Дяди из Америки приехали! Дяди из Америки приехали! — закричал он во весь голос и бросился бежать.

Они услышали этажом выше торопливый топот и снова голос мальчугана:

— Тетя! Тетя! Дяди из Америки приехали. Они внизу, идем! — а потом женский голос, от которого они вздрогнули:

— О пресвятая Мария! О пресвятая Мария! Не может быть.

— Правда, тетя. Да–да. Они внизу. Беги, — повторял мальчуган, вновь появляясь на лестнице. За ним шла маленькая опрятная женщина, совершенно седая, одетая в черное; юбкой она мела деревянные ступени.

— О пресвятая Мария! Мои мальчики! — И, плача, как девочка, она бросилась их обнимать. Она прижималась то к одному, то к другому, плакала у них на груди и все время приговаривала, всхлипывая: — Мои мальчики. Мои мальчики.

Это была их сестра. Когда они уезжали, она только что вышла замуж за офицера–таможенника. Все эти годы они почти не вспоминали ее, а сейчас она плакала в их объятиях, хрупкая, с белыми волосами.

— Проходите, ну проходите же, — сказала она. И, подталкивая, ввела их в столовую.

«Когда они дадут мне жевательную резинку?» — думал мальчик, наблюдая эту встречу.

Тетя подошла к нему.

— Беги, — сказала она, — беги и позови дедушку. Пусть скорее идет. Беги. Живо.

Тем временем в столовую вошли еще одна женщина, худой высокий парень, мужчина, от которого несло смесью табака и вина, и маленькая глухая старушка.

— Это, — представила сестра, — жена одного из сыновей вашего брата, а это — младший сын вашего брата. Его зовут, как тебя, — объяснила она, обращаясь к одному из приехавших. — Это, — она показала на человека, пропахшего табаком и вином, — работник, которого мы держим в доме. А вот это — скажите, вы что, совсем ее не узнаете? — кивнула она на глухую старуху. — Это наша тетя. Неужто не узнали? Она всем нам тетя. Сестра нашего отца. Когда вы уезжали, она была у священника, они жили в его приходе около Падуи. Неужто совсем не помните? Ей уже за девяносто.