Избранное

И вот наконец она пришла к определенному решению, замысел у нее — само совершенство, втайне все уже давно продумано, подготовлено, и в самом непродолжительном времени она могла бы издать домашний журнал — литературное детище симпатических токов, источаемых и привлекаемых Веймаром, но для осуществления этого замысла ей потребна деятельная помощь друзей, их сотрудничество, их литературный и всякий другой вклад.

— Как славно, — воскликнул Соре, и остальные закивали одобрительно. Один Мицкевич остался безучастным. Все поддакивали, выражали восторг и умолкли лишь на мгновение — когда Оттилия сказала, какое имя избрано ею для журнала.

— «Хаос», — сказала она. — Мы назовем его «Хаос». — И она принялась толковать о брожении и раскованности — двух противоречивых стихиях, которые, если вдуматься, выражают дух нашего времени. Все несколько оторопели. Соре улыбнулся Мицкевичу. Мицкевич сидел чуждый и безучастный и откровенно удивлялся.

— Хаос, — повторял и Холтей, совершавший обратный путь рядом с Мицкевичем. В голосе его сквозила издевка или горечь — или то и другое. — Хаос в доме Гете.

— Вы забываете, — сказал Давид, который на шаг обогнал их, — что все это совершается этажом выше. Ничего привлекательного тут нет, но не надо забывать о главном: парадных комнат это никак не касается.

— А как, по-вашему, будет реагировать господин Гете? — полюбопытствовал Мицкевич.

Холтей пожал плечами.

— Трудно предугадать. Может быть, и положительно — дорожа своим покоем. Знаете, дорогой мой, лично мне кажется, что восьмидесятилетнего особенно и посвящать не станут.

— У меня сложилось иное впечатление, если судить по сегодняшнему вечеру, — ответил Мицкевич.

— Впечатления обманчивы, — сказал Холтей. — От него охотно бы избавились, и он сознает это.

— Не будьте таким желчным, — попросил Мицкевич. — Он уверен в себе, он чувствует, что сроднился с вечностью.

Холтей разгорячился.

— Какая там вечность! — воскликнул он. — Он знает, что даже внуков бог ему не пошлет.

— Ошибаетесь, — уверенно парировал Мицкевич. — Он заложил прекрасное начало. Какое счастье выпало на долю немцев!

— Счастье? — Холтей с горечью рассмеялся. — Для этого он слишком утомителен.

Мицкевич промолчал. Они шли с осторожностью, поскольку на мостовой попадались выбоины, фонари не горели, и они то и дело ступали в лужи.

— Завтра будет хороший день, — заметил Давид. — Видите, звезды на небе.

— Вот и вы заразились немецкой философией, — сказал Холтей с язвительной насмешкой. Все рассмеялись.

Перед одним из домов Холтей сказал:

— Здесь жила моя старая приятельница Иоганна Шопенгауэр. Ее имя ничего вам не говорит, она пишет, она звезда средней величины на литературном небосклоне, но при всем том очень занятная личность. У нее есть дочь, властолюбивая и полупомешанная, которая ею помыкает, и есть сын, истерический юноша, который сделал злость предметом изучения. Такое можно встретить лишь у нас. Зато мать — жаль, что ее сейчас здесь нет, она в этом году перебралась во Францию, — с ней я бы непременно вас познакомил. Вот от нее вы бы услышали повесть о наших лучших надеждах и чаяниях и о том, как они, одна за другой, были преданы погребению. Германия, Германия — это очень печальная повесть, государи мои. И о том, как Гете утратил вкус, вы могли бы от нее услышать.

— Вкус? К чему же? — спросил Мицкевич.

— Уж скорее немцы утратили вкус к Гете, — ввернул Давид.

— Пожалуй, вкус к себе самим, — уточнил Мицкевич, не дожидаясь, пока ответит Холтей.

8

День двадцать восьмого августа 1829 года начался с дождя, затем небо очистилось, прохладный ветерок разогнал облака, и когда Одынец раскрыл глаза, комнату заливали теплые лучи солнца. Одынец вернулся домой очень поздно и в самом мрачном расположении духа, ибо отделаться от гофрата Фогеля оказалось решительно невозможно, и под конец тот сумел наверстать все упущенное раньше. В усугубление пытки Одынецу пришлось завершить вечер в Фогелевом доме. Чем большее удовольствие доставила ему возможность воочию наблюдать среду, соответствующую красоте и грации фрау Розы, истинный рай, пронизанный ее магическим ароматом, — таковы были дословные мысли Одынеца, — тем трагичнее было сознание, что этот рай оккупирован ее мужем. А плоские шутки Фогеля, от которых фрау Роза то и дело заливалась краской, а дурацкие намеки на сердечную склонность многоопытных веймарских дам к приезжим! О, почему мы не во Флоренции Возрождения! Уж там бы это ничтожество сумели проучить. Теперь же оставался только одни выход — напиток забвенья (какое-то пойло, к слову, самого низкого пошиба, да еще сдобренное шипучими порошками фогелевского производства, порошками, вызывающими кошмарные сны, от которых сжимается грудь). Все свои муки Одынец излил Мицкевичу, успевшему уже наполовину раздеться, но не встретил у друга ни малейшего сочувствия.