Избранное

— Мир ничего не утратит, зато он многое приобретет, если в этом вопросе я буду последовательно отстаивать субъективную точку зрения — за добро и против зла. Либо я верую в свою историческую миссию и придерживаюсь твердого позитивного мировоззрения, либо я не верую в нее. Но в этом последнем случае я оскверняю свой дар, равно как и наношу ущерб миру. От дыхания художника цветы должны расцветать, а не блекнуть.

Об этом никто не спорит — так отвечал Давид; стремление к высшему есть неотъемлемое свойство каждого здорового таланта, просто он, Давид, не отрицает, что и второстепенное может сильно на него воздействовать, и даже разрушительное начало — если только оно истинное, а не вымученное, как многие творения романтического направления.

Но Мицкевич начал возражать самым решительным образом.

— Чем больше таланта на это расходуется, — сказал он, — тем хуже. То, что вы говорите, поистине ужасно. И я не устану бороться с этим. У кого из рук выходят такие поделки, тот для меня источник заразы.

Давид осклабился.

— Не могу разделить ваш ригоризм, — сказал он. — Я лично придерживаюсь библейского текста: покоев много в доме отца моего.

— Тогда вообще предоставьте мир самому себе, — нашелся Мицкевич.

— Если бы вы, дорогой мой, явились как наставник в мое ателье, — сказал Давид, — я тотчас отложил бы кисть и резец.

Все засмеялись.

— Счастье еще, что ваша практика лучше ваших теорий, — ответил Мицкевич. Он хотел что-то добавить, но ему помешало появление Соре и Кетле.

— Добрый день, господа! Но боже мой, какой у вас вид! — вскричал Соре с комическим испугом. — Пора отправляться с поздравлениями!

— Неужели уже так поздно? — спросил Мицкевич и поглядел на часы.

Давид поспешно убежал одеваться. Соре крикнул ему вслед:

— Поспешайте, мой дорогой. Вы же знаете, что наш наставник и повелитель требует точности.

— Не хотите ли присесть? — обратился Мицкевич к вошедшим. Покуда они усаживались, а Мицкевич с Одынецом хлопотали над своим туалетом, Кетле спросил:

— Итак, господа, как вам нравится Веймар? Как вы справляетесь с переработкой грандиозных впечатлений? Должен признаться, что сам я до сих пор не смог шагнуть дальше простого накопления.

— Вам следовало бы вести дневник, — посоветовал Одынец. — Сознавая историческую значимость нашего визита, я, например, записываю все, достойное, на мой взгляд, внимания.

— Вы бы пришлись совершенно по вкусу его превосходительству, — вставил Соре. — Он сам смотрит на себя снизу вверх и вот уже несколько десятилетий ведет дневник. Когда он однажды покинет нашу грешную землю, потомкам достанутся в наследство самые точные сведения о его жизни.

— Так сильна в нем основательность исследователя, — добавил Кетле. — Человек-колосс. Поистине не перестаешь удивляться.

— Счастливый человек, — подчеркнул Одынец.

— Лично он удовольствовался бы эпитетом «деятельный», — ввернул Холтей. — А это означает, что удары судьбы против него бессильны. Отдача всех духовных сил такому множеству таких значительных предметов, как мы наблюдаем у Гете, делает нечувствительным к боли.

— Почему вы настолько недооцениваете его тягу к мудрости? — спросил Соре. — Не надо думать, будто он погружается в деятельность, чтобы оглушить себя. Все обстоит как раз наоборот.

— Но ведь известно, — не выдержал и Одынец, — что он решительно уклоняется от каких бы то ни было потрясений.

— Блажен тот, кому это удается, — сказал Кетле. Потом он обратился к Мицкевичу: — А как нашли его вы? Чопорным? Меня заверили, будто он держится донельзя чопорно. Я же был очарован его шармом.

— Мы говорим в этом случае «человечность», — отвечал Мицкевич. — В его манере держаться куда больше человечности, чем это потребно для того, чтобы прослыть любезным или обольщать своих ближних.

— Вдобавок вы и явились к нему с рекомендацией весьма трогательного толка, — подытожил Соре. — Мадам Шимановская покорила его сердце не только как пианистка, но и как женщина.

Мицкевич покраснел.

— По-моему, нет нужды доказывать, — быстро вставил он, — что здесь мы имеем дело с дружбой чисто эстетической, с взаимным пониманием в высочайших сферах Духа.

— Ну, разумеется, разумеется, — поторопился заверить его Соре, испугавшийся допущенного, может быть, faux pas[12].

Одынец со смехом заявил, что, не рискуя выдать тайну, может представить им Мицкевича как будущего зятя мадам Шимановской. Мицкевич досадливо замотал головой, и Соре тоном светского человека сказал:

— Если дочь внешне — как и внутренне — похожа на свою знаменитую мать, в чем я не вижу причин сомневаться, то у нас есть все основания поздравить нашего уважаемого друга.

— Как не быть! — вскричал Одынец. Но Мицкевич поторопился переменить тему.

— Пусть даже редкостная любезность его превосходительства объясняется исключительно приятными воспоминаниями, участие, с каким он отнесся к нам, — это участие высшего порядка. Каждое из сказанных им слов было исполнено самого глубокого значения и согревало нам сердце.

— Да, всем бросилось в глаза, что он долго не отпускал вас, даже непривычно долго.