Избранное

Следуя общему правилу, моя болезнь прошла все положенные стадии, первую, тяжелую, при пониженном сознании, когда только временами и с наплевательским безразличием обороняешься от попыток твоего тихони-напарника мертвой хваткой тебя задушить, а в основном лежишь тупо и безучастно, хотя и жалобно подвываешь, — несносное бремя для окружающих и предмет собственного отвращения. Затем промежуточная, уже не столь тяжелая стадия, исполненная себялюбия и агрессивности… Затем размышления вслух, попытки добиться «правды о моем состоянии», усердно-стыдливо-робкие расспросы соседей по палате и врачей. Не обошлось и без отголоска шиллеровских недель. Я говорил о героических больных, великих страстотерпцах, отстаивающих у болезни свой труд, да и вообще решительно и непреклонно отделяющих плачевно-телесное от взлетов души, духа, не унижающихся до дурацкой возни со своим хнычущим телом и всеми его излишне многочисленными органами. Кругом улыбались. Я видел, что не пользуюсь успехом, и жалким, даже в собственных глазах, стало вдруг мое положение: отрезанный от жизни, приклеенный больной горячей спиной к подушке, я физически и душевно страдал морской болезнью и ожидал каждого укола шприца как избавления, мучась одиночеством, вызванным отчасти и спорадическими душевными подъемами, взлетами, которые рождены беспричинными, а следовательно, и пустыми надеждами, — ах, и представить себе невозможно, сколько терпенья и выдержки требуется человеку, чтобы сохранить в равновесии свой внутренний мир!

Наконец, если исходить из моего личного опыта, постепенно вырабатывается некое расписание, своего рода часовой график, словом — нечто вполне утилитарное. Все имеет свое время и свою последовательность: муки, смирение, дремота, все разновидности надежд, мечты, трезвые размышления, снова подремывание, чтение, обдумывание прочитанного, вполне реальные посещения врача и связанные с ними процедуры, снова размышления и, время от времени, в полутьме, перед мучительным засыпанием, crescendo лихорадочных фантазий.

Однажды, к примеру, в приступе сумеречной эйфории я слышал и видел «Волшебную флейту» с начала до конца. Спектакль был сыгран на венском Восточном вокзале, перед публикой, занимавшей места на passerelle[22]. Певцы выступали в воздушном пространстве, над железнодорожной колеей. Смена актов при помощи световых эффектов и прозрачных полихлорвиниловых драпировок протекала гладко и бесперебойно. Это была образцовая постановка, полная величия и очарования, с неожиданными решениями сценической техники, все происходило так реально, что я проснулся в восторге и, обуреваемый счастливыми мыслями, еще долго не отрывался от этого зрелища.

Все это было весьма примечательно, хоть обычно сопровождалось мучительными страданиями, и мозг терзался, не зная, как их назвать. Хорошо, что существуют средства добиться бестревожных спокойных ночей… Зато дни… дни…

Книга — венское издание «Волшебной горы» на тонкой бумаге, с ее без малого тысячью страницами — была увесистой, и я читал ее глоточками. Мозг мой напоминал тропические джунгли. Он сильно температурил, тогда как температура тела не превышала 37,6. В особенности наполнялось конкретным значением понятие «брошенности», которым оперирует плоская философия экзистенциализма. Казалось, ты и впрямь выпал из руки божией, она открылась, когда ты воображал себя покоящимся в его горсти, ты упал и хоть и не разбился насмерть, но члены твои размозжены и рассеяны, и некому собрать их.

Нас несколько человек лежало в выкрашенной в серо-зеленую масляную краску просторной палате. Моя кровать стояла у окна, откуда открывался вид на лесистую гору и играющих детей. Предстояли новые впечатления от знакомства, в первую очередь с коллективом пациентов в различных стадиях заболеваний. Рядом со мной лежал престарелый дедушка с инфарктом, через несколько дней ему предстояло выписаться из больницы. Внуки группами приходили его проведать, они чинно и боязливо присаживались к нему на кровать и, когда можно было наконец уходить, лобызали ему руку. От него веяло какой-то ласковой серьезностью, нас он, очевидно, презирал, в особенности меня, за беспокойный нрав. Впрочем, услышав, что я из ГДР, он стал разговорчивее. В молодости ему приходилось странствовать по Германии.

Вечерами почечники, печеночники и сердечники выходили на открытый балкон украдкой покурить. Тяжелый тромбоз по соседству со мной вел ночами ожесточенную борьбу со своим Национальным комитетом.