Избранное

Шкура то и дело наведывается в город и возвращается обвешанный оружием. Ему как-то всегда удается пронюхать, где спрятано оружие, кто держит его у себя дома, и он идет на риск быть схваченным, лишь бы только пополнить свой арсенал. Пин не знает, верить Шкуре или нет. Может, Шкура и есть тот самый настоящий друг, которого он так долго искал, друг, который знает все о женщинах, о пистолетах и даже о паучьих гнездах? Но Пина отпугивают красноватые, холодные глазки Шкуры.

— Ну а если ты найдешь мой пистолет, ты мне его принесешь? — спрашивает Пин.

Шкура хохочет так, что десны вываливаются наружу.

— Если я его найду, он станет моим.

Отобрать оружие у Шкуры не так-то просто. Каждый день в отряде вспыхивают ссоры, потому что Шкура плохой товарищ и утверждает, что ему принадлежит право собственности на все собранные им боеприпасы.

Прежде чем уйти в партизаны, Шкура записался в «черную бригаду», чтобы получить автомат. С этим автоматом он носился по городу и стрелял во время комендантского часа кошек. Потом он дезертировал, прихватив с собой половину оружейного склада. С тех пор Шкура снует между городом и партизанским лагерем, раздобывая чудные автоматические винтовки, ручные гранаты и пистолеты. Он частенько заводит речь о «черной бригаде»; в его рассказах она окрашена в дьявольские, но не лишенные привлекательности тона: «В „черной бригаде“ делают так-то… В „черной бригаде“ говорят…»

— Так я пошел, Ферт, — говорит Шкура, облизывая губы и шмыгая носом.

Никому не позволено уходить и приходить, когда ему вздумается, но экспедиции Шкуры себя оправдывают: он никогда не возвращается с пустыми руками.

— Я отпускаю тебя на два дня, — говорит Ферт, — но не больше. Понятно? И без глупостей — не то тебя схватят.

Шкура продолжает облизываться.

— Я возьму с собой новый «стэн», — говорит он.

— Нет! — возражает Ферт. — У тебя есть старый. Новый «стэн» понадобится нам.

Обычная история.

— Новый «стэн» принадлежит мне, — гнусит Шкура, — я его принес, я его и заберу.

Когда Шкура начинает задираться, глазки у него еще больше краснеют, словно он вот-вот заплачет, а голос становится еще гнусавее. Но Ферт холоден и непреклонен; только ноздри у него ходят ходуном.

— Тогда ты никуда не пойдешь, — говорит он.

Шкура плачется, припоминает все свои заслуги, говорит, что уйдет из отряда и заберет все свое оружие. Тут он вдруг получает звонкую, сухую пощечину.

— Ты сделаешь то, что я тебе прикажу, — говорит Ферт. — Ясно?

Товарищи смотрят на Ферта одобрительно. Они уважают Ферта не больше, чем Шкуру, но довольны, что командир поставил на своем.

Шкура шмыгает носом, а на его бледной щеке багровеет след пятерни.

— Ты об этом еще пожалеешь, — говорит Шкура. Он поворачивается и выходит из сарая.

В лесу туман.

Мужчины пожимают плечами. Шкура не раз устраивал подобные сцены, а потом всегда возвращался с хорошей добычей. Пин бежит следом за ним:

— Шкура, послушай, мой пистолет… — Он сам не знает, о чем же его попросить.

Но Шкура исчез. Голос Пина тонет в тумане. Он возвращается к остальным партизанам. В волосах у них — солома, в глазах — тоска.

Чтобы разрядить атмосферу, Пин принимается зубоскалить. Он подшучивает над теми, кто менее способен защищаться и кого легче всего разыграть. Сейчас предметом его насмешек оказываются четыре свояка-калабрийца — Герцог, Маркиз, Граф и Барон. Приехав сюда, чтобы жениться на четырех сестрах, переселившихся в эти места из их родной деревни, они образовали что-то вроде самостоятельной партизанской группы под началом Герцога. Он из них самый старший и умеет заставить себя уважать.

На голове у Герцога надета круглая меховая шапка, спущенная на одно ухо; на его квадратном, диком лице топорщатся прямые усы. За поясом у Герцога заткнут громадный австрийский пистолет. Как только кто-нибудь пытается ему перечить, он тут же выхватывает пистолет и тычет его в живот собеседнику. При этом он бормочет страшные угрозы на своем грубом диалекте, переполненном сдвоенными согласными и чудными окончаниями:

— Жж… р-разворо-рочу!

Пин его передразнивает:

— У! Деревенщина!

Герцог, который не любит, чтобы над ним потешались, бросается за Пином с пистолетом и вопит:

— М-мозги выпущу! Р-рога поломаю!

Пин так расхрабрился потому, что он знает — другие партизаны на его стороне и в случае чего заступятся. Все они потешаются над калабрийцами — над Маркизом с его рыхлым лицом и лбом, начисто съеденным волосами; над Графом, тощим и меланхоличным, как мулат; над косоглазым Бароном — он из них самый молодой, — над его большой черной крестьянской шляпой и медальоном с изображением богоматери, который наподобие серьги болтается у него в ухе.

У себя в деревне Герцог был подпольным скотобойцем. Когда в отряде надо разделать тушу, он всегда берется за это дело. Он исповедует какой-то мрачный культ крови. Свояки часто покидают лагерь и отправляются в долину, на плантацию гвоздик, где живут их жены. Там они устраивают таинственные дуэли с фашистами из «черной бригады», засады, вендетты, словно ведут свою собственную войну, начавшуюся из-за каких-то древних семейных распрей.