Избранное

– Это часть нашего старого дома. Но вы угадали: в войну это было… дотом.

Александру три года исполнилось, когда батька его начал строить «хоромину» для семьи. Уж и сруб сладил, и крышу обрешетил – началась война. Плохо помнит Александр то время и последние слова родителя – мать напомнила: «Выходит, воевать мне надо, сынок, а тебе за мужика оставаться, дом достраивать, поле пахать». Но зато крепко запало другое: как-то знойным военным летом рыли в их деревне противотанковые рвы. В один из тех дней в недостроенную избу Шатовых и вошел мужчина с красной звездой на фуражке, показал матери исчерченную черными чернилами бумагу:

– Сносить придется ваш дом…

Санька, услышав это, заплакал, побледнела мать. И командир вздохнул:

– Ладно. Не будем сносить: дот установим прямо здесь.

И установили. Выгородили угол, отсекли его бетонной стеной, окна камнем заложили, превратив их в амбразуры…

Не дошли до Нарышкина немцы, но дот, что построили наши солдаты, оставался при доме Шаговых долго. Серобетонный, приземистый, он, казалось, олицетворял какую-то особую стойкость хозяев. И его, Саньки Шатова, стойкость, что остался в родной деревне с трехлетнего возраста «за мужика».

Дядя Генаша, Перцев, Шатов… На них и на им подобных держалась наша многострадальная деревня, страна. Души открытой и чистой, беззаветные, они обладали особой притягательной силой, особым достоинством и мудростью. Со временем я понял, что эти великие качества передала им земля. Долгий и кропотливый труд на ней привил им твердое убеждение, что нет выше и благороднее дела, чем хлеборобское. И это убеждение не поколебали ни вольные ветры миграции, ни трудности жизни, ни удары судьбы.

Мне вспоминается август сорок пятого года. Ощущение той далекой поры и сейчас живет в моем сердце. Генаха Кокошников в белой сатиновой рубахе сидит на крылечке с гармошкой. Удалой и веселый – Генахе всего девятнадцать. Девки – у палисадника. И им невдомек, что кавалер их полз этой ночью со станции на четвереньках: костыли, чтобы не увидели их случайно молодые односельчанки, выбросил из окошка поезда…

Как понять и чем объяснить все это? И что заставляло моих земляков и миллионы их сверстников забывать и превозмогать недуги свои и идти, не кичась фронтовыми заслугами, чуть ли не на второй день по возвращении на поле трудовое, требующее опять же великого напряжения и солдатского пота?

Сейчас-то я понимаю: мы выиграли войну, потому что наши люди защищали тогда национальную гордость свою и традиции, носителями и хранителями которых были, конечно же, в первую очередь матери, деды, отцы. И стоит ли удивляться тому, чти, придя с поля битвы, солдаты и подумать не могли, чтобы перешагнуть через моральные нормы, устои, которые сами же и отстаивали в боях. И естественно, что в любой ситуации следовали им бывшие бойцы с легкостью и как бы с радостью.

Не спорю, этих людей, по сути дела корневую основу села, их неистощимое трудолюбие, беззаветную преданность родному краю беспощадно эксплуатировала система. Рубила, рубила сучья могучего дерева. Однако корни его, повторю, окончательно не вырывала.

– Я вот что тебе скажу, Геннадий, любой человек неволю переживет, а вот свободу… не каждый, – заметила как-то в разговоре со мной, когда коснулся я щекотливой сталинской темы, прославленная моя землячка-костромичка, председательница колхоза Прасковья Андреевна Малинина. По обличью деревенская баба (укулемается, бывало, в полушалок, наденет плюшевую куртку), по уму государственный деятель, приехала она однажды в Москву на сессию Верховного Совета СССР, депутатом которого являлась. По пути прихватила своей подруге – Людмиле Зыкиной деревенских гостинцев: яичек из-под курицы-несушки, гуся копченого. Стоит на площади у Ярославского вокзала, держит корзиночку, «ловит» такси (иногда, по скромности, не вызывала полагающуюся ей правительственную машину). Ухарь-таксист тормознул: «Куда тебе, клуха?» Села грузно, повернула покрасневшее лицо к водителю: «Какая я тебе клуха? А ну-ка, вези на свою автобазу к начальнику!» – распахнула пальто. У нахала-пижона руль чуть из рук не выпал – резанули огненным блеском две Золотые Звезды и пять орденов Ленина.

Есть у Федора Абрамова, певца многострадальной северной деревни, небольшой рассказик, в котором он повествует о том, как после хрущевской сумасбродной эпохи старая крестьянка-вологжанка достает из пыльного чулана припрятанный портрет Сталина и вешает его, на стену. «Ныне послабление вожжам вышло», – поясняет она писателю, а тот смотрит на изображение и кажется ему, что вождь хитро подмигивает: мол, я-то знал натуру русского человека, знаете ли вы?