Избранное

Те, кто читал абрамовские предсмертные записки о родной ему Верколе, о ее обитателях, не согнувшихся под тяжестью испытаний, которыми их в избытке «наградила» суровая эпоха первой половины XX века, не могли не обратить внимание, с какой болью живописует автор о периоде разложения душ сельских жителей, происшедших с наступлением неумелых «забот» о народном благе. А я и сам хорошо помню, как начали в обстановке всеобщего раскардаша, лишенные державной объединяющей воли и цели, «зашибать зело» (чего раньше не наблюдалось) мужики моей деревни. И как страдали они от этого, как, бывало, расспрашивали меня, обучающегося тогда в столичном вузе молодого парня: «Слушай, что хоть там наверху-то думают? Когда за нас возьмутся? Надоело же до чертиков дурака валять».

«То был отец», – сказал о Сталине в поэме «За далью – даль» Александр Твардовский. «А никакой отец, – говорила мне Прасковья Андреевна Малинина, – ни в какие времена не отпускал своих детей из дому раньше, чем те не испытают первую любовь. Она входит в сердце юноши или девушки в пятнадцать-семнадцать лет и, словно якорь, закрепляется на дне души. После этого, куда бы ни бросала судьба человека, он постоянно станет ощущать тяжесть разлуки с родиной, с местами, где вырос, с людьми, которых любил»:

Возможно, это ностальгия, возможно, это только мое мнение, но, вспоминая тяжелые послевоенные годы, я не могу не поведать о том, непосредственным свидетелем чего был. Деревня в ту пору плясала и пела песни. Два раза в году мое родное Пилатово отмечало свои престольные праздники, на которые, как паломники в Мекку, съезжались дальние и близкие родственники, знакомые и друзья. По сути дела деревня, что, барское семейство Лариных, давала «два бала ежегодно». Этого сейчас нет и в помине.

Наследное поле

Подкоп «под корни», обрыв «золотой нити» совершил Никита Хрущёв, осуществляя социально-политическую фикс-идею «стирания граней между городом и деревней».

Обобществление личных коров, так называемая вторая коллективизация, введение денежной оплаты в колхозах – это, с одной стороны, развращало селянина, и раньше-то говаривавшего, что «денежки не рожь и зимой родятся», а с другой – породило предпосылки появления беззаботных молодых сельчан, не освоивших самой прочной науки – домашней, родительской. Сменившим, как говаривала моя тетка Вера по матери, корову на «железного дурака» (так она называла мотоцикл, поставленный в освободившийся хлев ее сыном), этим людям, имеющим гарантированную зарплату, становилась все более чуждой и неведомой первая крестьянская заповедь: «Умирать собрался, но хлеб сей». Не получавшая теперь уже постоянного навыка на личном подворье то ли буренку подоить, то ли овцу остричь, лишенная благородного груза собственности, ответственности за содержание двора, отчего дома и престарелых родителей, молодая сельская поросль вскоре оказалась на обочине родной земли.

Деревня неумолимо старела, дряхлела, рыхлела. Приезжающие сюда со стороны, чаще всего поломанные судьбой, странники, перекати-поле, относились к ней потребительски, были холодны до жестокости и расчетливы. Пригнанные же волной проводимой в ту пору, вроде бы и правильной, политики по механизации, химизации и индустриализации села многочисленные инженеры, экономисты и прочие специалисты оказывались нередко натурами также слишком прагматичными, землю, как живую душу, не чувствовали. В то время как специфика крестьянского труда требует особой одухотворенности от человека.

Нет, верно все-таки сказано: крестьянство должно быть потомственным. И не только потому, чтобы впитать с молоком матери благороднейшую привычку к труду, способность толково жить на земле, но и затем, чтобы в случае надобности уметь постоять за свои интересы. Не в хрущевские ли времена, когда был разбит деревенский монолит и вековой уклад жизни сельчан, а цвет деревни, ее сила и будущее – молодежь, да и не только она, ушли по белу свету искать лучшей доли, стали вить гнезда у нас дельцы разных мастей и вконец потеряло совесть начальство.

В атмосфере всеобщей нетребовательности и всепрощения того времени загнивать стали даже «дубы». Помню приезд в мою родную Кострому председателя Совета Министров РСФСР Геннадия Ивановича Воронова. Среди прочих мероприятий провел он и встречу с руководителями колхозов, совхозов. Те, воспользовавшись присутствием «большого человека», заговорили о своих бедах, высказали просьбы, нельзя ли, мол, нам тракторов, машин подбросить. Геннадий Иванович слушал, слушал просителей, а потом ткнул пальцем в одного из них и строго спросил:

– А чем у тебя колхозники сейчас занимаются?

– Лен стелят (дело было осенью), – растерянно ответил тот.

– Прекратить надо.

Председатель недоуменно заморгал глазами, а глава российского правительства назидательно продолжил:

– Пусть в лес идут бабы – рыжики собирать. Насолите несколько бочонков – езжайте в Москву. И прямо в сельскохозяйственное министерство. Там с грибами-дарами все, что надо, и получите.