Избранное

По другую руку от меня сидела София. Она то и дело вставляла короткие вопросы, не поднимая глаз, но иногда вскидывала их и стреляла ими в меня. Я взглянул на мадам. Она лукаво и снисходительно взирала на нас обоих. Лысеющий Алфредо улыбался, улыбался всему, снова говорил о поместьях, спрашивал меня, люблю ли я фрукты, потому что хотел, чтобы я попробовал растущие у него апельсины, и собирался прислать их мне в пансион. Спрашивал, действительно ли я живу у Машадо. И говорил, что завтра же, нет, дня через два отправит мне плетеную корзину апельсинов. Вот только какие мне больше нравятся? Байянские? И, повернувшись к свояченице, спрашивал:

— Скажи-ка, Софиазинья, дорогая, как ты находишь байянские апельсины?

«Что они за люди, что за люди?» — думал я. Набросившийся на еду Моура, казалось, был весь во власти испытываемого удовольствия. Ведь его хорошее расположение духа зависело от пустого или полного живота. Неожиданно Ана вернулась к навязчивой идее:

— В вашей книге есть интригующие строки. Они звучат приблизительно так:

Из крови рождаются боги,
что религии убивают.
В кровь возвращаются боги,
только в крови они вечны.

— Хватит, оставьте бога и доктора Соареса в покое, — вдруг закричал, оторвавшись от десерта, доктор Моура.

Ужин кончился, и мы перешли в гостиную выпить по чашечке кофе. Мадам, улучив минутку, спросила меня:

— Простите, так вы неверующий?

— Разумеется, нет, сеньора.

— Ох уж эта нынешняя молодежь, эта ужасная молодежь…

Тут появился низенький, плотно скроенный, почти квадратный мужчина лет тридцати, похожий на боксера. Его появление чрезвычайно обрадовало и растрогало всех.

— Шико! Ты уже здоров? Так что же, что же с тобой было?

— Спросите вашего отца.

Тут Моура отечески разъяснил. Пошаливало давление: излишества всегда вредны, «он знает, знает, чуть-чуть благоразумия — и все входит в свою колею». Обо мне они забыли, и тут не кто иной, как Ана, представила нас друг другу. Шико (я тут же, как и все, стал обращаться к нему именно так) подошел ко мне и с силой, как будто нас связывала вековая дружба, тряхнул мою руку. Между тем, как выяснилось позже, ни о какой дружбе и речи быть не могло. Он знал мои стихи и очень хотел «сверить» кое-какие мысли.

— Хорошо бы кое о чем потолковать. Я бы даже сказал, о многом.

— Послушай-ка, Шико, — вмешался Алфредо, — как это ты тут на днях выразился? «Все мы спешим, рвемся куда-то, а опомнишься — глядишь, пора и о смерти подумать». Не совсем так, но… очень хорошо… Хотел было доктору сказать, да никак не припомню.

— Пей и не болтай глупостей.

— Опять ты ко мне придираешься.

Тут пришел твой час, Кристина. Сказала ли ты что-либо до этой минуты? Не помню. А если и сказала, то что? Тому, что ты скажешь, не дано ни слов, ни места, ни времени. Вообще ты вне времени и пространства. Мимолетное явление. Сюрприз для всех и во всем. Это я понял сразу, с первой минуты, как с тобой познакомился…

Кристина появилась на свет «не вовремя». Никто ее уже не ждал. Отца «подвел» темперамент, а нравственные устои решили все: Кристина родилась. И теперь, когда речь заходила о младшей дочери Моуры, его друзья, подтрунивая над ним, называли ее внучкой… Он простодушно улыбался тому, что жизнь сильнее его, простого орудия или зрителя…

— Кристина, — сказал Моура, — сыграй что-нибудь для сеньора доктора.

Девочка пристально посмотрела на меня своими голубыми глазами, улыбнулась еле уловимой улыбкой и села за пианино. Села, оправила юбку и, держа руки на клавишах, выждала, несмотря на наше молчание, какое-то время, то ли себя, то ли нас призывая к вниманию.