Избранное

И тут я понял, что стал свидетелем откровения. Чего стоили все наши разговоры, наша веселость, вызванная выпитым вином или выкуренной сигаретой, перед лицом этого очевидного факта. Все, что было подлинным и непреходящим, все сколько-нибудь возвышенное и совершенное, безукоризненное, бесспорное, исключительное и простое рождалось и умирало здесь, под этими слабыми детскими пальцами. И так было необходимо, так важно, чтобы ничто из этого не утратилось, что руки Кристины метались по всей клавиатуре, ноги вжимались в педали, а милое, до этих минут ничего не выражавшее детское лицо сделалось вдохновенным от совершавшегося таинства. Играй, Кристина. Я слушаю. Бах, Бетховен, Моцарт, Шопен, я рядом с тобой, около, я вижу на твоем лице свои собственные переживания. Ты чуть поджимаешь губы, хмуришь лоб, встряхиваешь перехваченными красной лентой белокурыми волосами. И, видя в невинном создании столько чудесного и значительного, видя, что даже детские руки могут поднять Вселенную, но в то же время чувствуя, что какая-то неведомая сила подчиняет девочку, держит, как жертву, я приходил в отчаяние и чуть не плакал. Играй, Кристина, играй еще. Теперь только для меня, для меня одного. Я слушаю тебя здесь, в своем доме, под завывание зимнего ветра. Шопен, «Ноктюрн № 20». Я слушаю, слушаю. В твоем саду качаются пальмы, небо одевается звездами, и наступает ночь. Но этот плач, эта мольба — откуда? Мне больно, Кристина, что тебе она известна. Эта мольба звучала в устах миллиардов людей не одно тысячелетие, а теперь ты — живая память о ней, ты доносишь ее до нас…

Когда Кристина кончила играть, всем захотелось расцеловать ее. И она — опять ребенок, обыкновенный ребенок, только несколько возбужденный происходившим с нею чудом, — обошла всех нас по очереди. Ана как-то по-своему, особенно, приласкала ее, что-то сообщнически шепнув на ухо.

Потом пришла очередь пения. У доктора Моуры, к моему большому удивлению, оказался прекрасный тенор. В дуэте с Софией они спели отрывок из какой-то оперы или оратории. Позже я узнал, что Моура в свое время учился пению и состоял в хоре, который по праздникам пел в соборе. У Софии было очень милое контральто, не робкое и не заносчивое, а достоверно свидетельствующее, что она существует, живет на Земле.

Вскоре я поднялся, чтобы откланяться. И неожиданно для себя самого предложил свои услуги по части латыни. Мадам Моура, просияв от удовольствия, тут же согласилась:

— Какая любезность, сеньор доктор… София, это же просто чудо! И ты не благодаришь?

Она поблагодарила, тут же заявив, что я очень скоро раскаюсь в своем предложении, так как ученицы хуже не сыщешь. Моура поддержал дочь, сказав, что я взвалил на свои плечи тяжелейший груз, и с улыбкой поинтересовался, нет ли у меня палматории[3], которая очень поможет мне в моих занятиях с Софией.

Я вышел из дома, Шико вышел вместе со мной. И пока мы поднимались вверх по улице, он рассказывал мне о себе и об Эворе. Вот уже пять лет, как он живет и работает здесь. Работает инженером в Управлении по охране памятников старины. Эвора — «нелепейший, темный город», кичащийся своим невежеством. В Эворе, как ему сказали однажды, «нельзя иметь больше четырех классов образования и меньше трехсот свиней».

— Любое культурное начинание здесь тонет в равнодушии и свином сале.

Средневековье и мавританское владычество еще живет в человеческих душах. Для здешних султанов полдюжины любовниц — признак богатства. А дамы — так те годами из дома не выходят, разве что на святой неделе. При каждом доме сад. Но туда не заглянешь. Хозяева отгораживаются высокими стенами не только от нас, но и от окружающей жизни. Завязать в Эворе знакомство — событие невероятное. Стены того не дозволят. Но время от времени жители Эворы выезжают в Лиссабон. И тут уж они дают себе волю: казино, театры, вечеринки. Потом опять запираются в своих монастырях. А некоторых дам на улице вообще ни разу не видели. Но он, Шико, их видел в Эсториле[4], где они и пьют вино, и курят сигареты. Эвора — великий пост, Лиссабон — карнавал. Но он, Шико, и его друзья не отступятся и будут докучать тучной гордыне эворских сеньоров. Провалилась затея с кружком музыкальной культуры, с показом шедевров киноискусства. Они попытаются придумать еще что-нибудь. Сейчас у них на повестке серия лекций в зале филармонии. Не приму ли я участие?

Мы бродили по улицам и под опустевшими аркадами вымершего ночного города. В конце концов я сказал этому охваченному жаждой деятельности человеку:

— Я, конечно, совсем не знаю Эворы, но мне кажется, что вы преувеличиваете. Пока я понял только одно: Эвора — фантастический город. А что касается лекций, то, конечно, я приму в них участие.

В полной темноте я поднялся по лестнице пансиона, четыре раза постучал в дверь. Наконец сеньор Машадо в домашних туфлях и халате поверх какой-то невероятной ночной рубахи, доходившей ему почти до пят, открыл мне дверь. Естественно, он встретил меня в штыки: