Избранное

Уже тогда распространялись пропагандистские листовки и памфлеты, воспроизводившие радиосообщения, а иногда и толкования рекламных агентов. Речи Великого Голоса становились каноническим текстом, словно Священное писание, и никакие комментарии не могли ничего изменить, преувеличить или преуменьшить. Если же они хоть что-то меняли, хоть как-то извращали суть, сразу же находились люди, восстанавливавшие текст во всей его первозданной, незамутненной чистоте. А поскольку нам хватало собственных головоломных мыслей, а конкретных идей было маловато, всем комментариям (столь многочисленным и сложным, будто речь шла о новом Аристотеле) мы предпочитали блаженные минуты прямого радиовещания. Свои «послания» (как тогда говорили) Филипе неизменно начинал обращением «Друзья». Потом с устрашающим спокойствием он говорил о несчастьях нашей страны, требуя от всех, в особенности от молодежи (потому что на нее он возлагал самые большие надежды), самоотречения и силы духа, то есть как раз того, к чему нас влекло сильнее всего, а в конце своего выступления он обещал (и мы ему верили) «мир и благополучие народу». За Великим Голосом не стояла никакая партия, а значит, ничто его не сковывало, не ограничивало. «Наша партия — всеобщее благосостояние! Наша программа — спасение страны!» Я хорошо помню, как был потрясен, когда однажды ночью услышал из уст Филипе великую, незабываемую фразу. Он говорил нам о политических болтунах, о недоверии народа, он в который раз призывал молодежь к борьбе и самопожертвованию. И добавил глубоким, проникновенным голосом пророка: «На рынке славы имеет хождение только одна монета — кровь». Вот так да! У меня вырвался вопль восторга. Ведь кровь — именно та цена, которую мы жаждали заплатить! Только самопожертвование могло выявить самых достойных из нас, только оно могло придать высокий смысл всем нашим делам. Ведь ценность вещей — теперь я это хорошо понимаю — определяется главным образом не полезностью их, а стоимостью. И тогда все мы лихорадочно кинулись искать случай, чтобы проявить свой героизм. Черт побери, как же дорого нам это досталось! Тогда Филипе был уже не просто Голосом, он стал Великим Человеком, и его изображение, походившее на лик господень, появилось на плакатах. Свирепый взгляд, стриженные ежиком волосы — вид у него был необычный и властный, короткая стрижка подчеркивала жесткое выражение лица, утверждая его право на власть, его сверхчеловеческую сущность. Поначалу большинство народа хоть и знало о нас, но не придавало того значения, которого заслуживали все мы, а прежде всего — сам Филипе Величайший. Конечно, как я уже говорил, многие поддерживали нас, находились и противники. Однако делалось это без особого пыла, без слепой любви или слепой ненависти, а мы были рождены для яростных чувств. Вот почему зачастую мы расклеивали плакаты и сами же срывали их, чтобы иметь повод к протесту и будоражить несчастный и без того измученный до предела народ. Разъезжая по стране, мы создавали пропагандистские кружки, разрабатывали подпольные кодексы тайной чести, разукрашенные девизами и символами. Все, что мы делали, было окутано темным покровом тайны. Мы заучивали наизусть большие куски из речей Филипе и поэтому, когда говорили перед сочувствующими, не были оригинальны ни в провозглашении хвалы самому Филипе, ни в яростных призывах. Но главное — нас вдохновляла и окрыляла беззаветная преданность Хозяину. Мне она давалась с трудом. Но зато какое безграничное и острое наслаждение — без оглядки отдать свою судьбу в руки того, кто заставил тебя повиноваться! Оно сравнимо лишь с тем, что испытываешь, покоряясь неотвратимому року. С той разницей, однако, что некоторым из нас преданность Хозяину позволяла еще и причаститься его божественному величию. Я пытаюсь понять себя до конца. Пытаюсь именно сейчас, когда ни на что уже не надеюсь, а просто сижу в камере и жду, когда меня повесят. Думаю, что притягательная сила Хозяина и наша жажда повиновения объяснялись прежде всего тем, что слишком уж трудно нам было самим отвечать за себя. Жизнь с ее грезами оказалась сильнее нас. Пусть только кто-нибудь примет на свои плечи ответственность за нашу жизнь и мечты — и мы заплатим ему собственной кровью.

Вот почему мы были безгранично преданы Филипе. Некоторые из нас (правда, немногие) шли на это не оттого, что жаждали подчиниться, а, если так можно сказать, ради причастности к величию. Они верили, что, превознося Хозяина так высоко, как только могли, они сами поднимаются, прилепившись к его славе. Так уж повелось с самого начала, что, прежде чем произнести имя Филипе, мы, помимо привычного обращения «Хозяин», наделяли его множеством других блестящих ярлыков: «Отец», «Обожаемый Господин наш», «Друг», «Единственный». Причем Артур достиг тут особого совершенства. В самом обычном разговоре, сообщая, к примеру, что у Филипе не было накануне печеночной колики — а этот вопрос довольно часто обсуждался в приближенных к нему кругах, — Артур обычно произносил вот такую тираду: