Избранное

И жизнь началась снова. Каждое утро я поднимаюсь к лицею по улице Селария, слушаю посылаемое городу оглушительное проклятие телег, вижу впереди, чуть выше, около ниши со статуей Вседержителя, собаку, ждущую кость, которую ей бросают из верхнего окна. Если идет дождь, она, дрожа, прячется в подъезде. Я обхожу собор, спускаюсь по крутой лестнице, идущей мимо трех пустых арок, вниз к лицею и приступаю к занятиям. Как же трудно подчинить жизнь одной-единственной цели, одному-единственному чувству. По сравнению с единством общего для всех нас предбытия, единства факта существования каждого из нас, наша настоящая, каждодневная жизнь — это труднопроходимый лес со множеством тропинок и дорог. На них так легко заблудиться! И самое главное — мы подчас даже не осознаем, что заблудились в этом лабиринте. Ведь каждая дорога навязывает нам себя как единственно необходимую в нашей жизни. По воскресеньям, оказавшись на барахолке около собора св. Франциска, я частенько раздумывал об этом, глядя, как завладевают нашим вниманием торговцы старым железом: сломанными плугами, шурупами, отдельными звеньями цепи, облупившимися глиняными горшками, умывальниками, рамами для зеркал, бидонами, затычками, пряжками; книготорговцы, продающие старые альманахи, бульварные романы, молитвенники, разрозненные тома сочинений, старые школьные учебники; продавцы поношенной одежды, старых шляп, глиняной посуды, старой обуви; и даже продавцы известки — они стоят, как правило, у ограды, облокотившись на оглобли своих повозок, рядом с которыми жуют сено распряженные лошади. И как подан каждый фрагмент этой свалки! Великолепно! Ведь им важно завладеть нашим вниманием, возбудить наш интерес. Жизнь — такая же ярмарка. Вот я вышел глотнуть свежего воздуха, но, слыша зазывные крики мошенников-торговцев, останавливаюсь посмотреть на старое железо и книжный хлам, выставленный у дерзко возносящейся вверх старой церкви.

Однажды, спускаясь к Росио, к этой просторной и пустынной площади, по которой любил бродить, я встретил шедшую мне навстречу Кристину и сопровождавшую ее служанку Лукресию. Кристина была сама важность, сама серьезность, что у нее, конечно, не было результатом данного ей воспитания, цель которого преждевременно сделать из ребенка взрослого. В кремовом пальто и голубом, подвязанном лентами у подбородка берете, она уверенно выступала рядом со служанкой, приветствуя улыбавшихся ей важных дам города, приказчиков, что стояли у магазинов, и землевладельцев в сапогах из телячьей кожи и отложных воротничках без галстука, заколотых золотой булавкой. Кристину все знали.

— Ну что, Кристина! Идешь с урока музыки?

— Нет, не с урока. Моя учительница приходит к нам домой давать урок.

— Тогда где же ты была?

— Навещала Ану, она заболела.

— Заболела?

— Да. Вчера у нее была температура, но сегодня ей лучше.

Ана жила рядом с Росио, и я решил заглянуть к ней. И вот, когда я спрашивал у открывшей мне дверь служанки о здоровье Аны, меня и увидел выходивший из дома Алфредо и уговорил зайти. Жили они в старинном особняке с большим холодным вестибюлем, в глубине которого поднималась лестница с гранитными перилами. Посередине вестибюля, так же как в доме у Моуры, стоял медный горшок — предмет роскоши давно ушедших времен. И опять, как в доме у Моуры и как во многих других домах, увиденных мною в случайно приоткрытую дверь, я ощутил холод далеких времен, холод могил наших предков, мрачное безмолвие пещер, гулкое эхо от кованых сапог сеньоров в морозные зимние утра, первобытную грубость наших пращуров. В небольшом зале с раскрытыми и неплотно зашторенными дверями у камина сидела Ана. Она подняла на меня большие блестящие глаза и, улыбнувшись, обнажила выступающий вперед резец, что придавало ее волнующему облику детскую несовершенность.

— Что же это с вами случилось? — спросил я.

Но розовощекий Алфредо, вытянув вперед руки и раскланиваясь, прервал меня:

— Вот и хорошо, мои друзья. Вот и потолкуйте здесь, в тепле, а я пойду по делам. Дорогой доктор, дорогая Анинья, прощайте, я ушел. Скоро придет Шико.

Я сел на софу напротив Аны. В камине потрескивали дрова, за окном, выходившим в сторону вокзала, виднелся лес белых дымоходных труб, вазоны для цветов почти у каждого дома и обширные, обнесенные железными решетками террасы.

— Ну так?.. — спросил я еще раз. — Гриппуете? Но уже лучше, да?

— А, пустяки. Немного болела голова, чуть поднялась температура. Вот и все. Я, в общем-то, на здоровье не жалуюсь.

— Да, да. А скажите, дона Ана…

— Ана, просто Ана. Даже в удостоверении личности…

— Скажите, Ана, а вам не приходило в голову, что неплохо было бы закончить ваше образование? — (Я знал, что она, выйдя замуж, бросила филологический факультет.)

— Видите ли, доктор Алберто…

— Просто Алберто. Могу показать свое…

— Видите ли, Алберто, это меня занимало не более трех лет. К тому же я вообще не хочу быть чем-то занятой…

— Это понятно, — согласился я. — Но науки — не развлечение, они творят сознание. Бесспорно, один курс мало что дает. Но все-таки кое-что дает и возлагает на нас определенную ответственность.