Избранное

— Вот… но… это все так… Не знаю, как сказать: все это так сильно, так… Но я, я уже знаю, кто я есть, я уже себя знаю, я хочу сказать, я уже себя видел. И я хотел обо всем этом поговорить с сеньором доктором.

Когда вот так какой-нибудь ученик искал общения со мной, я, естественно, не пытался прийти с ним к взаимопониманию в плане очевидности, совпадения точек зрения, мыслей, дружбы двух мужчин, которые узнают друг друга и таким образом ищут себя; я заботился лишь о том, как разъяснить, научить, информировать, не навязывая своей точки зрения, потому что такими понятиями, как очевидность и общность, я оперировал только тогда, когда говорил для всех, как будто только между преподавателем и каждым учеником, взятым отдельно и вместе с тем объединенным в коллектив, мог происходить обмен проверенными, четкими, ясными мыслями. Но у Рябенького не было мыслей, разве что была безумная тревога.

— У тебя еще есть уроки?

— Нет, сеньор доктор.

— Тогда, если хочешь, пойдем со мной. Подышим свежим воздухом.

И он пошел за мной следом, чуть отставая, возможно для того, чтобы товарищи не заметили его отношений с преподавателем и не назвали подхалимом. Однако, ступив за порог лицея, он тут же поравнялся со мной. Мы спустились по откосу и двинулись в сторону Редондо, но у первого же переезда свернули налево и пошли вдоль железнодорожного полотна. Теперь, когда кругом не было ни души, Каролино заговорил. Между тем я не был уверен, что хорошо понимаю его, очень возможно, понимал я только то, что сам же ему как-то объяснял. Разговаривать нам было не легко: мы шли по очень узкой тропинке вдоль путей и почти все время друг за другом. Рябенький то и дело поверял мне срывающимся голосом свои жизненные опыты. Он еще раз рассказал мне, как интересно разрушается слово.

— Люди, когда разговаривают, — говорил он, — не думают о словах, но, если мы станем повторять одно и то же слово много раз, оно уже ничто, это уже речь сумасшедшего.

— Да.

— Вот, например, люди говорят: «Этот город красив». А потом повторяют: «Этот, этот, этот, этот…» — много раз. В конце концов это уже не слово, а только какой-то звук. И то же получается, если повторять какую-нибудь фразу целиком. Вначале еще понятно что-то. Но потом — ничего.

Я смотрю на него: да. Слова — это камни, Каролино, в них живет лишь вкладываемый смысл.

— А вот еще, сеньор доктор…

Да, было и еще, мой милый. Было, но я не хотел «отравлять тебя», хотя потом утверждали обратное. Я кричу об этом тем, кто меня обвиняет, кричу изо всех сил.

Вернуть, вновь обрести, впитать в себя то, что предназначено человеку, принадлежит ему, принадлежит земле, на которой он родился и которая поглотит его самого и все сущее. И здесь я не ошибался, нет, я утверждаю это наперекор долгой ночи и ветру, который воет в дымоходе, наперекор вещим голосам, обступающим меня со всех сторон. Я не проповедовал смерть, Рябенький. Я проповедовал жизнь, но жизнь осознанную. Видеть — значит не заблуждаться. Только вот не всякие глаза видят, и тут сами глаза виноваты, а не истина.

Было и еще кое-что — тут как раз Каролино и сказал то самое:

— Я много думал, сеньор доктор, о том человеке, что повесился. Ну, о том, у которого рука была уже не та. И решил: больше нет богов, которые бы создавали, стало быть, человек и есть бог, потому что может убить.

Объятый ужасом, я посмотрел на него.

— Я не говорю, что надо убивать, сеньор доктор, я этого не говорю. Я говорю, что убить — это все равно что создать. Нет, не все равно, я хотел сказать… это совсем другое, ну, ну…

И он, побледнев, отчего его красные угри стали еще заметнее, по-детски захихикал.

— Сеньор доктор скажет, что это глупая мысль, но я не знаю, мне кажется… И потом, это очень сильно, когда я подумал, очень, очень грандиозно.

— Жизнь — удивительное чудо, — сказал я. — Жизнь не имеет цены.

— Ну вот потому-то, сеньор доктор, как раз потому. Иногда я думаю: может, убийца именно потому и убивает?

— Убийца — это недочеловек, а не сверхчеловек.

— Вот именно, сеньор доктор, но если бы убийца знал как следует, что он уничтожает…

Вдруг что-то темное, глухо храпящее обогнало нас и понеслось вперед. От неожиданности я вздрогнул. Это была свинья, как видно, откуда-то сбежавшая, — за ней гнался человек. Только тут я заметил нечто похожее на трущобы, лепившиеся вдоль железной дороги, но Каролино объяснил мне, что это свинарники. Забыв о нашем разговоре, мы принялись смотреть на стоящие в ряд деревянные бараки, откуда теперь уже совершенно явственно доносился визг и пахло навозом. Задыхаясь, человек бежал за тучным животным, потому что очень скоро должна была пройти дрезина. И действительно, когда свинью водворили на место, по рельсам, подобно урагану, с нарастающим шумом и грохотом пронеслась дрезина. Пройдя чуть вперед, мы свернули с железнодорожного полотна и пошли по грунтовой дороге.

Рядом за высокой зубчатой изгородью паслись косули, олени, кролики. Тут Рябенький, как всегда глупо посмеиваясь, что говорило и о застенчивости, и о порочности, объяснил мне: