Избранное

Она горько улыбнулась. Протянула руку, молча сжала мою, лежащую на столе. И очень скоро ушла к себе, оставив меня одного. Я тоже ушел в свою комнату и широко распахнул окно. Небо расчистилось, теперь это было огромное темное озеро, в котором плавала белая луна. Занесенная снегом гора сверкает всеми своими вершинами, тихо плывет в синеватом ореоле. С реки доносится неясный шепот воды, неосязаемого воздуха, просторных убранных полей. Тень от сосен, падая на землю, кроит, расчерчивает ночь стальными линиями… Я закрываю окно и продолжаю смотреть сквозь стекло. И вдруг мне начинает казаться, что следующий день не родится, не родится никогда, что истина жизни так и останется в неразгаданной неподвижности вещей, в лунной чистоте ночного снега. Наконец я ложусь. Ложусь, но ставен не закрываю. Луна спускается по хребту горы, заглядывает в окно и разливается на деревянном полу сгустками желатина.

Как-то такой же ночью лет двадцать назад… Иногда я пытаюсь отвоевать себя у далекого прошлого. И хотя понимаю, что ничто ничего не объясняет, для меня существуют все же некие вехи, которые, подобно геодезическим знакам, размечают карту моей жизни, напоминающую мне о прошлом. И жизнь моя расширяет свои пределы, выходит за свои реальные границы. Я как будто не живу сам, а обнаруживаю себя погруженным в жизнь, смотрю на нее со стороны, как свидетель происходящего. Я ведь еще не рассказал о своем псе Мондего. Был июньский вечер, мы, трое братьев, возвращались из школы. Пройдя какую-то часть пути по шоссе, мы обычно сворачивали на ведущую через возделанное поле дорогу. Как сейчас помню этот вечер. По дороге едут телеги, горячая пыль золотит придорожные деревья, косые лучи солнца скользят по их листве. Откуда-то издалека доносится чей-то голос. Безымянный. Дух самой земли. И вот именно в этот момент я замечаю, что следом за нами идет шелудивый пес. Эваристо тут же запустил в него камнем. Пес взвыл и шарахнулся в сторону. Но какое-то время спустя Томас заметил, что пес опять идет за нами. Как видно, бездомный, он искал себе хозяина. Чертыхаясь, Эваристо снова нагнулся, но пес, искоса взглянув на него, почуял опасность и бросился прочь. Такое смирение пса вызвало во мне жалость и чувство превосходства, свойственное всякому жалеющему.

— Мондего!

Я дал ему имя, пес, не двигаясь, посмотрел на меня своим печальным, обиженно-старческим взглядом.

— Мондего! Ко мне!

Он не двигался. Но, как только мы пошли вперед, последовал за нами. У ворот он заколебался: как все псы, он хорошо знал, что существует частная собственность… Тогда я его подбодрил.

Подбодрил его и Томас. Мондего, пытаясь понять наши мысли, долго смотрел на нас. Потом вошел. Я стал его кормить — мне так хотелось, чтобы у меня была собака. Тетя Дулсе не одобрила мой поступок: по ее понятиям, собак держат простые люди — пастухи, арендаторы или всякие бродяги: гончары, лудильщики, цыгане, которые привязывают их к своим телегам. Мать приняла пса, но разрешила держать только на улице — во дворе. И пес остался. Антонио с моей помощью смастерил ему конуру, положил внутрь солому, поставил плошку и, чтобы у пса была какая-то свобода, натянул от конуры до самого курятника проволоку, на которой закрепил его цепь. Но пес свободой не пользовался. Он лежал, словно поджидая смерть, у входа в конуру и оживал только в моем присутствии. Приходил я к нему часто. Приходил, разговаривал, а он смотрел на меня своими сочувственными, всепонимающими глазами. Так между нами установилось человеческое общение. Ведь раньше все живое, что я наблюдал, например сверчки, медведки, богомолы, были движущимися объектами, или движущейся материей, как черви, лягушки, жабы, или уже самой жизнью, как птицы и быки, но общения с ними как с индивидуальностями, если среди них таковые вообще были, не получалось. Правда, жизнь во всех проявлениях всегда приводила меня в восторг. Но в прытких ящерицах, чьи оторванные хвосты неистово дергались, в подвижных ласках, в суетливых мышах, в птицах я разве что смутно чувствовал всеобщую форму жизни, всеобщую, поделенную между животными силу, обычный способ бытия, в котором начало и конец — не предел, а звенья непрерывной цепи. А вот в Мондего я смог увидеть «личность», пусть не вполне оформленную, но личность. Слыша мои шаги, пес шумно радовался, хрипло лаял. А когда я приближался, вставал на задние лапы, вилял хвостом, потом успокаивался, ложился, клал морду на вытянутые лапы, прикрывал глаза, явно чувствуя себя спокойно в моем молчаливом обществе. Я заставлял его вставать, выполнять приказы, он повиновался, правда без восторга. Но если он не мог проявить восторг, выполняя мои приказы, то беседовать, понимать меня мог прекрасно. Когда я с ним говорил, он широко раскрывал свои вдумчивые глаза. Это была личность с симпатиями и антипатиями, понимающая все, что происходит вокруг, и все, что окружающие намереваются предпринять в отношении нее.