Избранное

София, подперев подбородок большими пальцами, и Каролино следят из своего далека за нашим разговором. Итак, вы объединились. Выходит, я смешон. Впрочем, союз заключен между вами всеми. Я на своей скамье подсудимого это чувствую. Так кто же ты, Ана, на этом судилище — похоже, мой защитник?

— А что вы будете делать, — спрашиваю я Шико, — когда все наедятся и будут переваривать пищу?

— Смотря по обстоятельствам: если переваривание будет трудным — сода. Если легким — прогулка на воздухе или сон.

Расплывшийся в улыбке Алфредо курил и слушал. Вдруг и он заговорил:

— А знаете, сколько кроликов принесла в этот месяц моя белая крольчиха?

Тут Шико оборвал его: к чертям твою крольчиху с тобой вместе!

— Ты меня предал, — захныкал Алфредо, — предал. Есть же такие люди, которые счастливы, когда унизят другого.

Я посмотрел на Ану — она сидела с опущенными глазами, сосредоточенно мешая сахар в чашке.

— Я должен идти, — сказал я.

И было крикнул официанта, но Алфредо схватил меня за руку: еще чего?! Все оплачено, сеньор. Оплачено.

— Так когда же вы переезжаете? — спросила меня Ана, будто все время говорила только со мной.

Я ведь уже сказал, дней через двадцать. Она улыбнулась.

— И исчезнете насовсем?

— Ну почему же. Кстати… — Я смущенно повернулся к Софии — Мы ведь будем заниматься латынью?

— А вы ничего не знаете? Отец вам ничего не сказал?

— Но я его еще не видел. Я только сегодня приехал.

— А разве вы у нас не были?

Я смалодушничал и сказал «нет». Но София была жестока:

— А Лукресия… подумайте, что за девчонка. Она сказала, что около четырех вы были у нас…

Я стоял посрамленный и тут вдруг прямо сказал:

— Я был в вашем доме, но я приходил к вам.

XV

Что я не услышал от отца Софии, то услышал от ректора. В первый же день занятий, или в один из первых дней, он уведомил меня, что желает со мной побеседовать. Я поспешил найти его вечером того же дня в ректорате, но обнаружил только пса, который, свернувшись, лежал в углу и скучал. Я подождал у дверей, глядя на опустевший двор, на последние лучи солнца, золотившие профиль фасада. Наконец он, выглядевший несколько необычно, появился в дверях аудитории. Предложил войти, указал на диван.

— Э-э… Я просил вас пригласить… э…

Потом он улыбнулся, стараясь улыбкой меня приободрить. Но я, ректор, духом не падал никогда. Ты был стар, и в твоей огромной, тяжелой фигуре тонули, как в море, все порывы на свете. Говори, добрый человек. Я тебя слышу и сейчас:

— Нужно быть осторожным, у всех свои враги. Мне сказали, что вы давали уроки.

— Уроки?

— Да, дочери сеньора Моуры.

— Софии? Но… Это не уроки. Я просто помогал ей по латыни.

— Вот именно… именно… Как бы там ни было, это и называется частными уроками. И закон, вам известно, закон — он в этом вопросе ясен. Никаких частных уроков. Вот так. Разрешить какое-то сомнение, ответить на вопрос… Но никаких постоянных уроков! Да еще два раза в неделю, так ведь?

— Да, действительно, два раза в неделю. Но бесплатно. Я, собственно, и уроков-то не давал… Невероятно, как все становится известным.

Враги, у всех враги, все еще объяснял мне добрый ректор, опустив глаза и оттянув нижнюю губу. У всех враги, надо быть осторожным с врагами. Как он узнал? Должно быть, просто: получил анонимку, спросил у Моуры, и Моура, он человек честный, естественно, тут же подтвердил.

Я оставил кабинет, злой и изумленный в одно и то же время. Кто же этот негодяй? Как дознался? Но не волнуйся, не волнуйся: София ведь уроков не хочет. Это ясно. Безмолвный вечер никак не кончается, я всматриваюсь в него, вслушиваюсь. Вот ты и один. И хорошо, что один. Я рассеянно гляжу с откоса. Площадь пуста. Я облокачиваюсь на решетку и окидываю долгим взглядом равнину, что простирается до далеких голубоватых гор. Засеянные поля с приходом сумерек кажутся плодоносными. Мягко вырисовываются еще пустые грядки. По первому сигналу ночи разбросанные там и сям дома сходятся. Тихий зов мирных далей манит меня туда, где незаметно и коварно гнездится забвение. И, почти принуждая себя, я иду куда глаза глядят. Иду, держась домов, по улице Колежа, смотрю на другие улицы с выходящими на них глухими стенами садов и пальмами, раскрывающими свои веера в небе, и в просветах вижу куски равнины, напоминающие мне пляжи, и рукав реки с прибрежными селениями. Направо среди сада высится дом, фасад которого изукрашен синими изразцами, терраса обнесена балюстрадой. Отсюда, словно со смотровой площадки, виден весь горизонт. От выходящих на улицу железных ворот в парк, где растут кипарисы и лимонные деревья, ведет лестница. Чуть дальше, на углу улицы, другой особняк, с гербом. Я огибаю его, осматриваю и углубляюсь в лабиринт идущих вокруг собора улиц. Одна из них очень крутая, истинное божье наказание пешеходу. Я останавливаюсь на полпути, поднимаю глаза на темную громаду собора, смотрю на вытянутые контрфорсы, на сотворенное грубыми руками нежное кружево зубцов, на возносящиеся из глубин земли и веков резцы и шпили. Изображенные на фризах коршуны оглашают криками безмолвие, в голубых просторах неба медленно плывет одинокое облако.