Избранное

— Избави бог! — воскликнула Мара. — Потому как у меня не столько денег, чтобы войти в такую большую сделку, я заняла у него под десять процентов на три месяца. А теперь он недоволен, что я покрыла долг, а у него ничего не заняла. Он бы хотел, чтобы я бегала, несла убытки, если дела идут плохо, а если есть прибыль, то он тут как тут — мой напарник.

— Ну, к этому дела и идут! — пошутил Бочьоакэ. — Кто знает, что может случиться? У тебя дочь, у него сын.

Мара испуганно взглянула на Бочьоакэ, потом вновь склонилась над рогожей и стала связывать лыком виноградные гроздья.

Слышать это ей было очень тяжело, но что ответить она не знала.

Если бы кто-нибудь другой сказал ей об этом, она, возможно, его тут же бы пристыдила, припомнив всю его жизнь. Но Бочьоакэ вроде бы имел право вмешиваться в ее дела, и ей было приятно, что он пользуется этим правом и не оставляет ее одну в беде. Однако ей было больно, что и Бочьоакэ, возможно, верит во все это. И все же Мара не могла сказать решительно: нет!

— Мне жалко, — мрачно проговорила она, — что ты почитаешь меня за слабого ангела. Один господь бог знает, как он пожелает, чтобы мы утешились и как поругались, да исполнится его воля. О себе я не думаю: будь моя воля, я бы свернула ему шею, как цыпленку. Но хотя я и мать, мне не дано ее удерживать, потому что она умнее меня.

— Значит, это она его хочет? — спросил Бочьоакэ с сомнением в голосе.

Мара покачала головой.

— Нет! — твердо и решительно заявила она. — Совсем она его не хочет, это он бегает за ней. А ведь никто не знает, когда у женщины может наступить миг слабости. Вот я, бедняжка, и думаю, — добавила Мара со вздохом, — боюсь, ой, как боюсь, а что сделать, не знаю.

— Вовсе не так! — уверенно сказал Бочьоакэ. — Все ты знаешь, что нужно делать. Молодость, она шальная и слабая, за ней нужен глаз да глаз, ее нужно оберегать от беды. Положись на меня, я тут самый старший. А ему нечего делать в Липове: или он уезжает, чтобы окончить свое путешествие, как положено, или на всю жизнь останется в простых подмастерьях!

— Упаси господь! Не делай ты этого, — воскликнула Мара. — Как бы еще хуже не было!

— Мне тебя слушать нечего. Я — староста и исполняю свой долг. Хотел я было закрыть глаза, — Бочьоакэ понизил голос, говоря словно сам для себя, — видя, как томится его мать, но раз тут замешано другое дело, посерьезнее, я соблюду закон. Пусть себе отправляется, а наша забота — чтобы к его возвращению Персида была замужем. Жениха я ей найду. На каждый ее пальчик найдется мальчик!

Ничего лучшего Мара и желать не могла.

В воскресенье, когда собрались все доверенные люди цеха, староста молчал, когда же Гергице заикнулся о сыне Хубэра, он только и сказал:

— Оставим это дело! Есть еще время! Пусть себе созреет!

Примерно так же думал и сам Нацл.

Нечего ему было делать в Липове.

В ту ночь, когда он расстался с Персидой, он бегал по холмам, не чуя под ногами земли. Ему хотелось идти, все время идти, так, чтобы следы его затерялись и все на свете забыли о нем и только одна Персида помнила каждый миг, что он и хотел, и мог, но сдержал себя, потому что так сильно любил ее, что пустился странствовать по белу свету, лишь бы она могла жить без всяких огорчений.

Так он чувствовал, так понимал, об этом были все его мысли.

После тяжких и долгих переживаний он пришел наконец к решению, которое низвело на его мятущуюся душу ясность и спокойствие, ибо ничто так не возвышает человека, чем мысль о том, что он может преодолеть себя и отказаться от самого желанного в жизни.

Поэтому на следующий день, когда он встретился с Бурдей, он почувствовал себя так, словно на его пути встал сам демон-искуситель.

— Нет! — воскликнул Нацл, скрипя зубами. — Оставь меня в покое! Я знаю, что она придет, но я-то там не буду!

— И ты придешь! — усмехнулся Бурдя. — Я видел ее собственными глазами, разговаривал с ней и убежден, что ты тоже придешь. Наступает вдруг какой-то момент, когда вспоминаешь, что ты и на самом деле ее видел, и тогда перестаешь владеть собой. Я тоже человек, и ты не можешь быть иным, чем я, а я отдал бы все самое дорогое и святое на свете за один только миг, когда бы я мог поверить, не знать, а только поверить, что такая женщина, как она, меня любит. Если меня бросает в дрожь, то воображаю, какая лихорадка бьет тебя, когда ты думаешь: все равно она меня любит.

— Да не любит она меня! — закричал Нацл. — Не за что ей любить меня!