Избранное

— Терпи, Нацл, дорогой, — воскликнула Персида. — Вытерпи все, ведь она моя мать и добрая мать. Мама, а он мне муж и я его законная жена перед господом богом, чтобы мы в нужде помогали друг другу, я — ему, а он — мне.

Мара схватилась руками за голову. Ей хотелось рвать на себе волосы, разодрать платье и биться головой о стену.

— Никакая тебе помощь от него не нужна и не понадобится, — сказала она, сдерживая себя. — Уж если речь…

Вдруг она умолкла, глаза ее остекленели, словно она сошла с ума.

— Боже мой! Боже мой! Ведь двери в доме остались открыты и тайник в стене не заперт! — воскликнула она и бросилась вон, словно ей грозила смертельная опасность.

И как тут, господи, не бежать, когда всего-то и осталось у нее!

Глава XIX ВЕРБОВКА

Великие события готовились в мире.

Парни, ушедшие на военную службу в Мантую, Верону и Венецию, писали оттуда, что появился некто Гарибальди, большой генерал, который ездит по стране, призывает итальянцев под свои знамена и поднимает их против императора[8]. Венгры же перешептывались между собой и хвастались тайком, что их Кошут находится в связи с Гарибальди и должен вернуться весной, чтобы выгнать императорских солдат, вышвырнуть чиновников и установить венгерскую власть, как это было во времена восстания[9].

За большим столом в чистом зале корчмы у Солоницы, где собирались чиновники, было твердо решено, — что греха таить, — что Гарибальди и все его приспешники — стыд и позор для всего мира. Но были и среди них люди, которые безо всякого удовольствия ходили в одиночку по вечерам, особенно, если случалось оказаться вблизи от Муреша. А все потому, что дошли слухи, будто итальянцы стали бросать чиновников и солдат в море, в озеро Гарда, в реку Адидже и не было бы ничего удивительного, если бы и венгры последовали их примеру.

В Липове, нужно правду сказать, было не так уж много венгров, но они могли явиться и с равнины, где водились разные злодеи, из-за которых дня не проходило, чтобы чего-нибудь не случилось на дорогах, ведущих к Араду.

Так было и во времена венгерского восстания.

Бедная Персида по три раза оглядывала с ног до головы каждого незнакомца, который входил в корчму, и даже к знакомым приближалась с опаской. Люди настолько прониклись враждой друг к другу, что никак нельзя было понять, кому верить, кому не верить, а Нацл со своим длинным языком к тому же нажил себе множество врагов.

Но вообще-то на него Персида не жаловалась.

Выбитый из колеи бедняга, разлученный С матерью, к которой он тянулся все больше и больше, поссорившийся с отцом, который при случайных встречах отворачивался в сторону, Нацл жил и не жил. Единственная надежда, что так вечно продолжаться не может, поддерживала теплоту в его сердце. И он ждал, все время ждал, что какой-нибудь случай все изменит, но сам на что-нибудь решиться не мог. Один раз он поступил решительно, и было это, когда он ушел от Персиды, но очень скоро убедился, что без Персиды жить не может. Он любил ее и раньше, но теперь, когда видел ее статную, круглолицую, ловкую и неизменно веселую, то смотрел на нее как на чудо и часто со слезами на глазах думал: «Господи, как бы любила ее мама, если бы знала ее!»

Персида же, которая видела его всегда хмурым и раздраженным, вечно недовольным даже ее доброжелательством, относилась к нему так, словно он был не мужчиной, а больным ребенком. Единственным ее желанием было сделать жизнь его более терпимой, а потому, что бы Нацл ни сделал, она была довольна, особенно если видела, что он хоть чуть-чуть повеселел.

Ночью она просыпалась по нескольку раз, чтобы взглянуть, спокойно он спит или нет. По утрам он вставал поздно и нехотя, совал ноги в домашние туфли, набрасывал на плечи куртку, подбитую мехом, и так готов был сидеть целый день, немытый и нечесаный. Персида чистила ему платье, ваксила ботинки и, как ребенку, помогала одеваться. Но лицо его прояснялось только к вечеру, когда он садился за стол с чиновниками.

В глазах у Нацла появлялся огонь, когда речь заходила о войне и об императорском генерале Радецком, который умел держать в узде итальянцев и мог, при необходимости, научить уму-разуму и венгров. Когда разговор шел об этом, он возбуждался, мышцы его напрягались и он чувствовал себя настоящим мужчиной, потому что он не переносил венгров, которые постоянно бранили немцев. Но Персида не сердилась, если Нацл уходил по вечерам, чтобы проводить какого-нибудь боязливого чиновника, и, где-то замешкавшись по дороге, возвращался поздно, уже за полночь. Она знала, что эти несколько часов, проведенных с немцами, и составляют его жизнь, и радовалась, что он тоже может чем-то жить. Но дома она уже не сидела одна, потому что с ней был Банди, который вырос статным и добрым юношей.

Бедный Банди!

Он тоже был венгром, но единственным венгром, которого мог переносить Нацл. И было за что.

Как-то раз Влайку, один из возчиков, который часто заглядывал в корчму, попросил Нацла одолжить ему колесо, пока колесник не починит его колесо, которое сломалось.