Избранное

— Домине, — неожиданно возвеличил меня Тиберий, — а меня задушили собственной подушкой. Я и так умирал, разъедаемый дурными болезнями, но у моих приближенных не хватило терпения… И они были правы, домине, были правы. Мы, римские императоры, все были убийцами, развратниками, педерастами и разбойниками на большой дороге, но со мной мало кто мог сравниться… И как произошло это, домине, как случается это с нами, смертными? В молодости я не был таким негодяем, даже в изгнании, на Родосе, злоба не жгла мое сердце. Но вот Август умер, и Рим перешел в мои руки. Я вкусил немного власти и почувствовал силу. А потом вкусил еще и еще и, наконец, вошел во вкус полностью… Легко ли управлять империей, домине, как ты думаешь? Регире нон фациле эст…[34] Рабов нужно держать железной рукой, плебсу давать хлеб и зрелища, с сенаторами заигрывать и льстить им, пока не найдешь случая подослать к ним центуриона с мечом или ядом. Нужно резать, домине, резать подряд, если не хочешь, чтобы зарезали тебя. И нужно начать со своей матери, своих братьев, своих сыновей… И я резал. Произносил добродетельные речи и резал, пока на старости лет, испугавшись, не скрылся на Капри, где и сгнил. Дикси.

— Вот почему мы меньше режем, а больше отправляем в Западную резервацию, — мудро заключил мистер Черитебл Хорсхед, пока Тиберий скромно удалялся.

— О, эти римляне очень грубы, — отозвался мистер Гарри Хуф. — Мы предпочитаем искусство Лойолы, Фуше и Талейрана, Победоносцева и Дизраэли.

Я только собирался восхвалить политический гений Их Превосходительств, как меня оборвала жена. Ей надоело смотреть на великих кровопийц, и она пожелала, чтобы ей показали что-нибудь более пикантное. Немедленно на передний план выступили Клеопатра, Мессалина, Поппея, Екатерина II, или царица Катька, как ее сердечно называл народ, мадам Помпадур, Жозефина и другие не столь известные в истории дамы того же толка. Они все были в неглиже и первым делом пожаловались на бесплотное существование в небытии, где нельзя отдаться своему призванию.

— Зачем нам эта долгая ночь? — заплакала Жозефина.

Они наперебой обзывали своих мужей олухами, рогоносцами, импотентами и пр. и не желали видеть их даже на Том свете. Только Пасифая была довольна своим священным быком и сожалела, что он и ее сын — полубык, получеловек — обитали в скотском Тартаре. Мессалина тоже похвасталась своим нумидийским рабом. Но остальные отвергли и быка и нумидийца и единодушно пожелали иметь при себе золотого осла Апулея.

Глядя на знаменитых развратниц, Лина вздыхала, а Их Превосходительства таращились, как раки, и изо рта у них текли слюнки. Я испугался, как бы их не хватил удар, и тихонько попросил мистера Андерхилла сменить панораму и показать нам что-нибудь из красивых и пышных зрелищ древности.

Перед нами возникла триумфальная золотая колесница божественного Юлия, возвращающегося с Галльской войны. Римская толпа ревела «сальвэ, император», патриции демонстрировали голые зады, матроны — декольте. Перед колесницей шли знатные галльские пленники, а за ней выступали ветераны и во все горло распевали веселую песню:

Цезарь — покоритель галлов. Никомед же — Цезарев;
Ныне Цезарь торжествует, покоритель галлов,
Никомед не торжествует, покоритель Цезарев.

В этой песне содержался намек на греховную молодость триумфатора, когда божественный Юлий разделял с царем Вифинии Никомедом трапезу и постель. Теперь Юлий с улыбкой благодарил за приветствия и за песню и посылал воздушные поцелуи своим ветеранам… Боже, подумал я, какие демократические нравы в этой диктаторской древности! Какой глупый Цезарь! Да я бы на его месте отрубил бы головы этим ветеранам или, по крайней мере, лишил бы их земель и пенсии.

Глядя на Цезаря, я по ассоциации вспомнил о Марке Бруте и вызвал его. Вице-губернаторы выразили недовольство, но мое любопытство с этим не посчиталось.

При виде Брута я проникся к нему глубоким уважением и благоговением. От каждой его черты веяло истинной добродетелью, беспристрастностью и твердостью духа, горячей любовью к родине и доброжелательностью к людям. Вместе с его тенью появились и тени Юния, Сократа, Эпаминонда, Катона Младшего и сэра Томаса Мора. Один английский писатель утверждал, что это такой секстумвират, к которому вся история человечества не в состоянии добавить седьмого члена, но он не прав, потому что вскоре к их дружеской группе присоединились братья Гракхи, Марат, Делеклюз, Левский, Александр Ульянов, Жорес, Че Гевара, Альенде и еще несколько теней — тени тех людей, кто делает честь человечеству и до некоторой степени оправдывает его существование.

Увидев нас, Брут с презрением сощурил свои голубые этрусские глаза, но все-таки удостоил краткой беседы. Прежде всего, чтобы ему польстить, я сказал, что его подвиг вот уже два тысячелетия вызывает восхищение у всех, кто любит справедливость и свободу. Но он, к моему бесконечному изумлению, заметил, что сожалеет о своем поступке.