Избранное

— Икскьюз ми, сэр, — сказал он, снова надевая на голову парик. — Думаю, что я несправедлив. Йес, йес, несправедлив. Но что вы хотите, я человек в конце концов, человек театра. При жизни я был и Ромео, и Фальстафом, и Шейлоком, и королем Лиром, и Гамлетом, и Ричардом Львиное Сердце… Я смеялся и плакал, делал глупости и потом рвал на себе волосы, смеялся надо всем миром и над собой и рыдал за кулисами. Сколько раз я принимал надежду, как сестру, и отбрасывал ее, как врага разума, убивал себя и воскресал, пока не побратался с отчаянием… Я был гением, но не требуйте от меня последней истины, ее не существует… Гуд бай, сэр! Надеюсь, что скоро мы здесь увидимся. — Он оглянулся и бросил мне через плечо: — Я дам вам один совет: не терзайтесь бессмысленными вопросами. Се ля ви, как говорят наши соседи — французы.

Две тирады Шекспира, противоречивые и легкомысленные, как мне показалось, заставили меня разнервничаться и, если бы он задержался еще на минуту, я бы сказал ему, что нечего так важничать, поскольку к подобным констатациям приходили до него и другие, и что суть совсем не в них. Но он исчез прежде, чем я открыл рот.

Сеанс подходил к концу. Я понял это по зевкам и нетерпеливому постукиванию копыт Их Превосходительств. Мистер Андерхилл спросил нас, не хотели бы мы встретиться с тенями своих соотечественников. Я вежливо ответил, что не хотел бы больше задерживать Их Превосходительства. Но истинная причина была иной: я боялся, что наши покойные соотечественники обругают нас за то, что мы приняли уибробское подданство, а живые, если мы доживем до встречи с ними, уличат нас в недостаточном уважении к отечественным историческим личностям. При этом внезапно и столь своевременно возникший из фосфоресцирующего облака Счастливец Алеко[35] показал мне глазами на тень симпатичного усатого нашего земляка[36] в европейской одежде, под которой был виден, однако, красный пояс и несколько флакончиков розового масла, заткнутых за него. Земляк устроился среди великих теней — куда конь с копытом, туда и рак с клешней, — крутил ус, подмигивал то одному, то другому и время от времени выкрикивал: «Костентуция? Вот тебе костентуция!»

Я поспешил поблагодарить Их Превосходительства и попросил прекратить сеанс.

— Да, — сказали они. — Пора спать.

Я наклонился, чтобы на прощанье поцеловать им копыта, но они уже быстро и бесшумно исчезли, подобно теням Того света. Исчез и профессор доктор Джон Андерхилл, и даже Шпика не было видно.

Мы с женой, хоть и были озадачены, все-таки сохранили присутствие духа, и сами пошли к вездеходу.

— А интересно было, правда? — спросил я.

— Еще бы! — ответила моя жена.

Выйдя из здания, мы направились к вездеходу в сопровождении каких-то теней, отнюдь не потусторонних. Над головой мерцали созвездия Ориона и Южного Креста. Сириус подавал нам сигналы, — мол, не пытайтесь до меня добраться, я достаточно далек от земных дел, а Венера соблазняла своим ярким блеском. Увы, отраженным блеском.

У вездехода нас догнал Шпик.

— Садитесь, — сказал он нетерпеливо и, как мне показалось, довольно бесцеремонно. — Нам надо поспать, завтра нас ждет работа.

Я спросил, какая работа нас ждет, а он, таинственно усмехнувшись, заявил, что завтра мы с женой войдем в историю Уибробии.

Несмотря на то что мы с Линой не имели представления, что это значит, мы обрадовались, так как безделье в этой стране нам надоело. Да и в конце концов не каждому удается войти в историю, хотя бы и в уибробскую, Шпик невозмутимо устремил вездеход к твердой земной коре.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Пробуждение в Уиброб-сити. В дверь автора и его жены стучится судьба. Они попадают в беду, но их спасает великодушие Их Превосходительств. Они отправляются в Энсестрел касл и трогательно прощаются с мистером Шпиком.

Я никогда не просыпался в столь лучезарном настроении, как утром 17 января 1972 года.

«Уиброб эксельсиор пэлис» еще спал. Спала и Лина. В открытое окно нашего 585-го этажа струился аромат пиний и роз. В небе носились мухи и комары. Колибри и райские птицы, разводимые специально для нужд этого отеля, наполняли все вокруг многоцветным великолепием своего оперения. Отлично обученные столичные попугаи, единственные в Уибробии, возносили хвалу Уининиму Однокопытному и его земным Наместникам.

Было еще только шесть часов. Неслышно ступая, я подошел к открытому окну. Город утопал в голубоватой утренней мгле, а от близких кормушек уже доносилось жизнерадостное хрупанье и бодрое ржание: уибробситчане завтракали и поздравляли друг друга с новым счастливым днем.