Избранное

— И кушать всегда будешь со мной вместе?

— Конечно… — отвечает он. — Хотя и не беру на себя обетов…

— И… никогда не будешь на меня кричать?

— Никогда…

— Никогда не будешь обижать?

— Обижать? Я? Тебя? Как? За что?

— Не знаю… Фрейда говорит…

— О, эта ведьма!..

Иосл снова тянется к жене, она его опять отстраняет.

— Иоселе…

— Что?

— Скажи, как меня зовут?

— Трайна…

— Фи, — поджимает она губки.

— Трайнеши, — поправляет себя Иосл.

Она все еще недовольна.

— Трайненю…

— Нет!

— Ну, Трайна, жизнь моя, утеха моя, сердце мое… Так хорошо?

— Да, — отвечает она, счастливая, — но…

— Что «но», душа моя, радость моя?

— Послушай, Иосл, но если… — запинается она.

— Ну что «если»?..

— Если, упаси бог, нам когда-нибудь придется туго… Я буду мало зарабатывать… И тогда ты… ты, может быть, будешь… кричать на меня….

Ее глаза наполняются слезами.

— Боже сохрани! Боже сохрани!

Иосл вырывает свою голову из рук жены и припадает к ее еще раскрытым губам.

— Погибель на них, чтобы им руки и ноги свело! — вдруг раздается за ширмой. — Губы у них зудят, целуются! Глаз не дают сомкнуть!

Это голос Фрейды — хриплый, резкий, злой.

Штраймл [36] Пер. Л. Юдкевич

о профессии я шапочник, а в основном — мастер по штраймл. Правда, живу я главным образом с пошивки крестьянских сермяг и кожушков носильщикам.

Иной раз ко мне забредет и мельник Лейба со своей енотовой шубой.

Правда, шить штраймл случается редко, очень редко. Кто в самом деле носит теперь штраймл? Разве только раввин. А штраймл всегда переживет раввина.

Верно и то, что если случится шить штраймл, то шью я ее задаром или почти задаром. Во всяком случае, к своей работе я докладываю. Все это так. И все же я в основном мастер по штраймл, потому что шить эту шапочку для меня одно удовольствие. Если уж она попадет мне в руки, я молодею и снова чувствую, кто я и на что способен.

Где, посудите сами, мне еще искать радость в жизни?

Когда-то я любил шить крестьянские сермяги.

Во-первых, — почему бы и нет?

Во-вторых, думалось так: «Мужичок дает нам хлеб. Летом в поле ему приходится тяжко и горько, и я не могу защитить его от зноя, так хоть зимой, когда он отдыхает, защищу его от стужи».

А в-третьих, была у меня на этот счет замечательная песенка.

Я был молод, голос мой гремел, как колокол. Вот, бывало, шью и пою:

Шей, игла, шей,
Трудов не жалей, —
Шубу, щетку, кожу, жесть!..
Мы сермягу ладим здесь, —
Будет мужичку тепло…
Мирьям, жаждой рот свело!..

И в таком же духе еще несколько куплетов. А вся песенка, понятно, была сочинена только ради последней строчки, чтобы выходило: «Мирьям, жаждой рот свело!»

А это потому, да будет вам известно, что ныне благочестивая, добродетельная и блаженная в женах Мирьям-Двося в те времена еще не была главным авторитетом у наших женщин, не звала меня, как теперь, Берл Колбаса, а ласково — Береле, я же называл ее Мирьям-душка. Надо признаться, был такой грех — любили мы друг друга. И вот, как только, бывало, услышит последнюю строчку моей песни о том, что «жаждой рот свело», так тут же несет мне вишневки. А вино, как известно, здорово горячит кровь. Я, бывало, недолго думая хвать ее за юбки и припечатаю горячим поцелуем алые уста-вишенки… Вдвойне освеженный, я вновь принимался за сермягу.

Нынче конец вишенкам!

Я теперь — Берл Колбаса, она — Мирьям-Двося…

А еще я узнал, что земли мало, а крестьян много… как говорят, «с избытком»; что «избыток» этот голодает; что даже с шести моргенов земли не проживешь; поэтому зимой мужичку не до отдыха.

Мужичок принимается за извоз.

Да, замечательный у него отдых! Целыми днями и ночами возит он пшеницу на мельницу к Лейбе.

Как вы думаете, много в том для меня радости, если мой труд, моя сермяга, намокшая, грязная, целую зиму плетется за парою дохлых кляч, которые волокут мельниково зерно пять верст, по тринадцать грошей за мешок?!

Гм!.. А какая мне радость от кожушка?..

Всю зиму он таскает мешки на мельнице у того же Лейбы, а летом лежит закладом в шинке за несколько грошей долга.

Осенью, когда мне приносят его чинить, я пьянею от запаха сивухи.

Ну, а если мельникова енотовая шуба пожалует ко мне собственной персоной, думаете, я получаю большое удовольствие?

Это действительно енотовая шуба, носить ее действительно честь, в местечке ей отдают дань уважения, но мне от этого ни холодно ни жарко.

У меня появилась дурная привычка: чуть что увижу, обязательно начинаю размышлять: откуда оно взялось? Почему такое? Нельзя ли что-нибудь изменить? И вот, как только в руки ко мне попадает мельникова шуба, я тут же задумываюсь:

«Творец мира! Зачем ты создал такую уйму шуб? Почему у одного енотовая шуба, у другого — кожушок, у третьего — сермяга, а у четвертого — ничего?»

И как только я начну думать, размечтаюсь — иголка сразу замрет в руках, а моя благочестивая, добродетельная Мирьям — долгой жизни ей — швыряет мне в голову что под руку подвернется.

Она желает, как и все другие в городке, чтобы Берл Колбаса поменьше думал — побольше работал…