Избранное

Если он ее не целовал, в глазах у нее появлялись слезы.

.......................................

У молодых были дети — мальчик и девочка.

Девочка ничему не удивлялась, ни о чем не спрашивала, она делала все по-маминому.

Мать клала большие камни, дочка — маленькие. Но количество камней росло вместе с дочкой.

Умный сын стал допытываться: что это все значит?

— Камни приносят счастье, — ответила мать, гордая своими познаниями.

— Почему? — спросил малыш. — И что это значит, счастье? Разве можно иметь больше, чем заработаешь или изготовишь?

Этого уж мать не знала.

— Спроси у отца, — ответила она ему.

— Станешь старше — поймешь и это, — пояснил сыну отец.

А когда мальчик вырос, отец раскрыл ему тайну бриллианта.

И так оно шло из поколения в поколение.

Один передавал другому свою тайну.

В каждом поколении один знал о бриллианте, остальные верили, что камень приносит счастье; чем их больше, тем лучше. И они собирали камни.

Соседи с удивлением смотрели на происходившее.

Некоторые из них смеялись в кулак, другие, наоборот, с уважением относились к старым обычаям, которые родились раньше их.

Не один размышлял примерно так: наверно, обычаи эти еще с тех времен, когда ангелы взбирались по лестнице на небо, а люди глазели им вслед.

Некоторые соседи, желая выказать этой семье свое расположение, поднимали на дороге камень и бросали к ним в огород.

А в самой семье собирание камней превратилось в культ, в святой обычай, это стало чем-то вроде служения богу.

Юноши протестовали. Старики сердились и потрясали кулаками.

Юноши выступали с речами против камней. Старики заявляли:

— Как делали отцы, так и мы будем делать!

— Деды наши были умнее нас и бросали камни — значит, так оно и должно быть!

— Мир не наша вотчина, чтобы мы ее улучшали или переделывали. Хорошая лошадь идет в колее и ног не ломает…

И изрекали множество подобных же истин, на которых издавна стоит мир наш, человеческий мир.

И если юноша пробовал всему этому сопротивляться, старики грозили «разбить яйца, которые хотят быть умнее кур».

.......................................

И уже многие, многие годы, плача, расстаются юноши со старым своим домом, со старой своей семьей и отправляются искать дела на стороне, есть хлеб из чужих печей, ночевать под чужими кровлями.

Потому что оставаться дома им уже невмоготу.

Гора камней растет с каждым днем.

Она рассыпается и подкатывается к дому.

Со временем святые камни засыпали даже окна и двери.

— Это не помеха! — говорили в доме.

Ставили лестницы и лазили через дымоход.

Не хватало воздуху. Не беда! Коли мало едят и мало живут — и воздуху нужно меньше!

А жить было нечем.

Негде пахать, негде сеять — всюду камни, всюду камни.

— Дайте хоть сгрести их в кучу! — умоляли молодые. — Пускай растут в небо, меньше места на земле займут. Освободим кусок для дела, для пахоты, для сева!

— Вероотступники! — кричали старики. — Подойдете к камням только через наши трупы!

.......................................

Реб Шлойме на мгновенье умолк, взял щепотку табаку.

Мы, которые давно забыли о бубликах и притаив дыхание ловили каждое его слово, глубоко вздохнули, и кто-то из нас спросил:

— А почему тот, кто знает о бриллианте, молчит и не мирит старых и молодых?

Гм… — ответил со вздохом Шлойме. — В том-то и горе, что со временем окончательно забыли о бриллианте.

То ли кто-то умер внезапно и не оставил завещания, то ли кто-то собственному отцу не поверил и не пожелал обмануть собственного сына. Так или иначе — о бриллианте забыли. А старики и молодежь дерутся из-за камней.

.......................................

Шлойме кончил.

А мы спрашиваем себя: что это за бриллиант?

И хотим угадать:

— Еврейство?

— Десять заповедей?

— Заповедь — люби своего ближнего, как самого себя?

Но реб Шлойме молчит, таинственная усмешка блуждает на его губах.

— Шалунишки! — кричит он. — Марш домой! На дворе уже темнеет.

Мораль Пер. М. Лещинская

а городом бредут две женщины. Одна — высокая, грузная, со злыми глазами и тяжелым шагом. Другая — маленькая, худенькая, бледная, идет, опустив голову.

— Куда ты ведешь меня, Хана? — спрашивает она.

— Потерпи, еще несколько шагов. Видишь, вон к тому пригорку.

— Зачем? — снова спрашивает она прерывающимся голосом, как будто чего-то страшась.

— Услышишь, идем!..

Они подошли к пригорку.

— Садись, — говорит Хана.

Груня повинуется. Хана садится рядом с ней. В тишине теплого летнего дня вдали от городского шума завязался разговор:

— Груня, ты знаешь, кто был твой муж, мир праху его?

На бледное лицо Груни ложится тень.

— Знаю, — отвечает она, закусив губы.

— Он был сойфер[71], благочестивый сойфер, Груня!

— Знаю! — говорит Груня нетерпеливо…

— Прежде чем написать букву, он совершал омовение…

— Наглая ложь… Примерно два раза в неделю он, правда, ходил к микве.

— Он был набожным евреем.

— Да…

— Да будет он заступником нашим пред богом!

Груня молчит.

— Молчишь? — удивляется Хана.

— Все равно!

— Нет, не все равно! Его благодеяния да зачтутся нам! Слышишь?

— Слышу!

— Что ты скажешь на это?

— Что мне сказать? Знаю одно: он не заступился за нас…