Избранное

Пауза. Женщины понимают друг друга: благочестивый сойфер умер и оставил вдову с тремя сиротками-девочками. Груня замуж больше не выходила, не хотела дать детям отчима. Сама работала на себя и на детей, но счастья не было… Заслуги сойфера пред богом не помогли…

— А знаешь почему, Груня? — прерывает Хана молчание.

— Ах…

— Потому что ты грешна…

— Я? — и. бледная Груня вскакивает как ужаленная. — Я грешна?

— Послушай, Груня, грешен каждый человек, но ты, наверное…

— Наверное?

— Груня, не напрасно я повела тебя за город, к реке, в поле… Свежего воздуха нам, слава богу, не нужно… Видишь ли, Груня… мать и тем более вдова благочестивого сойфера должна…

— Что должна она?

— Она должна быть благочестивей всех, лучше всех и больше всех следить за дочерью.

Бледная Груня еще больше побледнела. Глаза у нее загорелись, ноздри раздуваются, и синие запекшиеся губы дрожат.

— Хана! — вскрикивает она.

— Ты знаешь, Груня, я тебе друг, но правду я должна тебе сказать, не то я буду в ответе перед богом… Я не буду сплетничать, из-за меня ты не попадешь людям на язык, все останется между нами. Один бог в небе услышит…

— Не выматывай души!

— Так слушай же! Коротко и ясно… Вчера вечером… поздно вечером, я возвращалась с вокзала, и на горке сидела твоя Мирл…

— Одна?

— Нет.

— С кем?

— А я знаю? В шляпе… даже в цилиндре… Он целовал ее в шею… Она смеялась и грызла конфеты…

— Я знаю! — отозвалась Груня замогильным голосом. — Это уже не первый раз…

— Ты знала об этом? Да? Это жених?

— Нет…

— Нет? И ты… молчала?!

— Да!

— Груня?..

Но сейчас Груня уже спокойна.

— Теперь ты молчи и послушай, что я тебе расскажу, — говорит она резким голосом и, схватив Хану за рукав, заставляет ее снова сесть.

— Слушай, — продолжает она, — я все тебе расскажу, и один господь в небе будет слушать нас!

Хана снова села.

— Когда мой муж умер… — начинает Груня.

— Как это ты так говоришь, Груня?

— Как же мне говорить?

— Без «блаженной памяти» и «преставился»…

— Все равно преставился или умер, похоронили его…

— Ушел в мир предков…

— Пусть будет так… Только меня он оставил с тремя сиротками-девочками…

— Бедняга, кадеша[72] не оставил…

— Трех дочерей, старшей…

— Генендл…

— Было четырнадцать лет…

— У людей такая девушка уже невеста…

— У нас хлеба не было! Тут уж не до сватовства…

— Как это ты сегодня говоришь, Груня?

— Не я говорю, сердце мое изболевшееся говорит… Генендл, ты знаешь, была самой красивой девушкой в городе.

— И сейчас… Не сглазить бы!

— Сейчас она кислый лимон, старая дева. Но тогда она сияла, как солнце! Я ее как зеницу ока берегла… Я знала, что в нынешние времена… вертятся какие-то портняжки, музыканты, франтики, старые холостяки… Даже молодые талмудисты и те ходили под окнами… Но на что мать? Девушка-невеста, я знала, должна быть чиста как зеркало… И я добилась своего: пылинки на нее не упало! Я берегла ее, берегла! Глаз с нее не спускала, ни шагу из дому она без меня не делала. И все читала ей мораль… Не смотри сюда, не гляди туда; сюда не ходи, там не стой… Не заглядывайся на вольных пташек…

— Что ж, прекрасно…

— Замечательно! — говорит Груня с горечью. — Приходи ко мне домой, посмотришь, как она сейчас выглядит! Да, она действительно честная девушка, но тридцати шести лет! Худая, можно все косточки пересчитать; кожа морщинистая, как пергамент для филактерий; потухшие глаза, лицо кислое, без улыбки; всегда поджатые губы… Но часто ее потухшие глаза загораются! Гнев пылает в них… В них пылает ад… ненависть. И знаешь к кому? Знаешь, кого она ненавидит, кого она шепотом проклинает?

— Кого?

— Меня! Меня — ее родную мать!

— Что ты говоришь? За что?

— Она сама, может быть, и не знает за что, но я знаю! Я стала между ней и жизнью, я заслонила от нее солнце! Я — как бы тебе сказать? — закрыла от нее тепло и свет. Целые ночи я думала об этом и поняла наконец, верно поняла! Она должна меня ненавидеть… Каждая клеточка её тела ненавидит меня!

— Что ты говоришь!

— То, что ты слышишь! Сестер она тем более ненавидит, они красивее и моложе ее!

Груня с трудом переводит дыхание, а Хана не может собраться с мыслями… Она слышит что-то ужасное, что-то более страшное, чем болезнь, чем смерть, даже чем «смерть под свадебным балдахином» — самое большое несчастье, какое только может постигнуть еврея. И все же — владыка мира — так должно быть!

— Младшую, Лию, я уже дома не оставила… Я ее отдала в прислуги… — продолжает рассказывать Груня, и голос ее становится еще более хриплым и прерывистым…

— Я достаточно возмущалась тогда, — напоминает Хана, — рвала и метала! Как это можно: дочь сойфера в служанках!..

— Я хотела хоть ее выдать замуж, чтоб она немного приданого скопила… От моей торговли луком приданого не соберешь… И ее я тоже берегла…