Избранное

Все-все вокруг стоят как окаменелые.

Кто они, эти богатыри?

Старый кудлатый пес вылез из конуры и остановился, изумленный, — он, наверно, проглотил свой язык и потому не лает……

Орава кошек расселась на плетне и глядит во все глаза.

Кроты выползли из-под земли. На лесной опушке замерли завороженные зайцы, хоть хватай их голыми руками.

А он? Что он скажет? Он, ее великий муж, знаменитый зерноглотатель? Взглянет ли после этого на какую-нибудь другую курицу?

Нет!

И тогда, тогда она будет на вершине счастья. Когда он увидит, что она умеет, а мир узнает, что она ему дала, тогда ей можно будет спокойно умереть. Тогда она сама подойдет к толстухе кухарке и протянет ей шею.

— На, возьми! — скажет она ей. — Вари на ужин!

Цыплята под курицей начинают поклевывать, но она ничего не слышит. Грустные мысли одолевают ее мозг.

«На, возьми и свари на ужин!..»

Но почему? Почему все должно кончиться ножом? Почему люди должны есть ее мясо, собака — грызть ее кости, из ее перьев должны делать подушки и перину?

Что же, в мире нет ни милосердия, ни справедливости?! Почему мир не делает различия между курицей и курицей, между попрыгуньей, болтушкой, интриганкой, вообще черт знает чем, и курицей знатной, такой, например, которая дает миру эдаких петухов, эдаких богатырей, какими будут ее птенцы.

— Тук! Тук! Тук!

Но она не слышит.

В полудреме тянутся грустные мысли-сны. А после ножа? Конец ли это всему? Разве по ту сторону плетня ничего нет?

За плетнем сразу лес. А за лесом что?

Не собираются ли там души праведных куриц и свободно, не боясь ножа, клюют овес, ячмень или пшеницу?

— Тук! Тук! Тук!

Она не слышит.

Она мать, а мать должна забыть о себе. Не об ее жизни, а о жизни детей речь идет.

Здоровыми и бодрыми обязана она давать их миру. Пусть спустя некоторое время они не станут признавать ее; отгонят собственную мать от жирного комка грязи.

Но она все же будет делать свое дело…

— Тук-тук-тук! Тук-тук-тук!

Но нет, так быстро она не встанет.

Она знает — на улице ветер, нет, буран, и ее богатыри с первого же шага могут простудиться.

— Чтобы там стучитесь? Разве вам не тепло под маминым пухом? Разве вам не покойно? Разве не беспечно чувствуете вы себя под мамиными крылышками?

Потерпите? — детки! Потерпите!

Не вечно будут дуть злые ветры, не вечно будут ходить по небу тучи…

Бог смилостивится, бог не забудет своих петухов. Очистится небо, засияет солнце, и наступит вёдро. Вёдро будет!..

Несколько кур, которые давно уже вывели своих малышей во двор, пришли к запоздалой роженице.

— Поздравляем! Поздравляем! — закудахтали они.

Но она не ответила им, — не станет она с ними якшаться. Подогнула голову и упрятала ее в пуху на груди.

Пристыженные куры убежали, и тогда она гордо подняла свою умную голову, поблагодарила бога за то, что ее оставили в покое одну со своими мыслями, со своими богатырями.

А сердце так и тает от счастья. Какие у нее чудные детки! Они, конечно, крупней других каплунов, но, если мама велит, они лежат смирно, ждут. Ни один не стучится там.

Умные детки! Его мощь, ее деликатность, ее благодушие!

Бог весть сколько сидела бы умная клушка на своих богатырях, если б не кухарка. Вспомнив о курице, она мигом кинулась к ней и согнала с яиц.

И когда мамаша поднялась, все увидели, что под ней маленькие, заурядные, давно задохшиеся цыплятки.

Четыре поколения — четыре завещания Пер. Л. Юдкевич

1

огда реб Элиезер, сын Хайкла, отошел в мир иной, под подушкой у него нашли записку следующего содержания:

«Моя воля такова — пусть дети владеют лесом сообща.

После моей кончины пусть построят ограду вокруг кладбища и отремонтируют крышу синагоги.

Священные книги завещаю сыну моему Бениамину, жениху, да продлятся дни его, ибо остальные сыновья и зятья получили священные книги к свадьбе.

Жена моя, долгих лет ей, пусть по-прежнему живет отдельно в квартире и примет к себе бедную сироту, дабы не тосковала она в одиночестве. Пусть сама свершает благословение над хлебом и проводит святую субботу.

В наследстве она имеет равную долю со всеми.

Помимо того…»

Дальше прочесть было невозможно. Записку, по-видимому, сунули под подушку раньше, чем просохли чернила, и буквы смазались.

2

Реб Бениамин, сын Элиезера, оставил более пространное завещание:

«Пришла моя пора, я вскоре сподоблюсь возвратить доверенный мне святой дар — душу свою — тому, кто владеет в этом мире всем и вся.

Человек в страхе перед святым именем его и его судом, я же ухожу из этого мира без уныния, упаси боже, но с великой надеждой на милость его, на то, что он судить меня будет не по букве закона, но по великому милосердию своему.

Знаю я, что священный дар его за время пребывания в бренном теле запятнан и с изъяном…»

Мы опускаем исповедь и наставления детям и читаем дальше:

«И ноги мои холодеют, и ум мой все больше помрачается. А вчера со мной произошло нечто необычайное: читая талмуд, я задремал, и пришел ко мне сон, и священная книга выпала из рук моих. Я пробудился и сразу же понял, что это неспроста — меня зовут…