Избранное

Не один хозяин на нее заглядывался, не один хозяйский сынок хотел сделать из нее забаву… Но я ведь мать! И я была преданной матерью! Я с ног сбилась, но десять раз в день была у нее на кухне, плакала и умоляла, читала ей мораль… Ха! хорошие слова, благочестивые речи говорила!.. Целые ночи я не спала, читала «Кав-Хайошор» и другие священные книги. Наутро я все пересказывала ей… И еще свое добавляла! Да простит мне всевышний… Из трех чертей я делала десять, один удар розгой я превращала в «сквозь строй». Я извергала пламя! А это было слабое дитя, чистое нежное дитя, и она покорялась мне! Она была вся в отца — бледная, ни кровинки в лице, и такие добрые влажные глаза, — но она была красивее…

— Ты говоришь о ней, спаси бог, как об умершей!

— А ты думаешь, она живет? Я говорю тебе — она не живет! Собрала приданое она, а мужа дала ей я! Она, бедняжка, плакала, не хотела идти за него, говорила, что он слишком груб и глуп.

— Но ведь ученый молодой человек не женится на служанке, да еще с тридцатью рублями приданого!

— Я благодарила бога, что хоть какой-нибудь нашелся! Портной так портной! Ну, так он прожил с ней год — забрал у нее деньги, унес последние ее силы и скрылся… Он оставил ее мне босой и голой! С чахоткой! Она харкает кровью! Это уже тень человека, а не человек… Она льнет ко мне:, как малое дитя, покорна, как овечка!.. И целые ночи напролет она плачет… И знаешь, кого винит она во всем?

— Мужа, да сотрется память о нем!

— Нет, Хана, меня винит она! Я погубила ее! Ее слезы падают мне на сердце, как расплавленный свинец, они отравляют меня, эти слезы…

Груня замолкает, с трудом переводя дыхание.

— Что же дальше?

— Что дальше? Я сказала себе: довольно! Пусть моя третья дочь живет! Пусть живет как хочет! Она работает на фабрике! Шестнадцать часов в день работает она и зарабатывает едва на сухой хлеб… Ей хочется еще и конфет — пусть ест! Она хочет смеяться, шалить, целоваться — пусть! Ты слышишь, Хана, пусть! Я не имею возможности дать ей лакомств, а мужа и подавно… Я ничего не могу ей дать!.. Превратить ее в выжатый лимон не хочу, довести ее до чахотки — нет, нет! Пусть уж эта дочь не проклинает меня, не плачется на свою судьбу.

— Но, Груня, что скажут люди?

— Пусть люди прежде всего имеют сострадание к бедным сиротам, не заставляют их каторжно работать за гроши! Пусть у людей будут человеческие сердца, и пусть они не выжимают соков из бедных людей…

— А бог? Бог, да будет благословенно имя его!

Груня поднимается и громко кричит, как будто хочет, чтоб бог в небе услышал ее:

— Богу следовало позаботиться о старших!..

Гнетущая тишина.

Женщины тяжело дышат. Они стоят друг против друга, глаза их мечут молнии.

— Груня! — наконец вскрикивает Хана. — Бог! Бог покарает!

— Не меня, не моих детей! Бог справедлив: он покарает кого-то другого! Кого-то другого!

Семь лет изобилия [73] Пер. Л. Юдкевич

от рассказ о том, что свершилось в Турбине.

Жил некогда в Турбине носильщик, звали его Тевье, и был он большой бедняк. Как-то раз в четверг стоял он на базаре, подоткнув полы своей одежды под веревку на чреслах, и высматривал, не придет ли к нему откуда-нибудь спасенье, не даст ли ему кто-нибудь заработать на субботу. А в лавках кругом, как назло, ни души, не спешат покупатели, и некому снести поклажу.

И поднял бедняга глаза к небу и взмолился — не омрачить ему субботы, не дать жене его Серл и деткам ощутить голод в день субботний.

Уже во время молитвы почувствовал он, что кто-то дергает его за полу. Обернулся и увидел перед собой какого-то немца: охотничий костюм, куртка обшита зеленой тесьмой и перо на шляпе!

И сказал ему немец на чисто немецком языке, который мы передаем еврейским разговорным языком:

— Послушай-ка, Тевье! Суждены тебе семь лет изобилия, семь лет счастья и благоденствия и большие деньги. От тебя, однако, зависит, когда придут эти семь лет. Пожелаешь — еще сегодня воссияет твое счастье; еще до того, как зайдет солнце, которое светит над твоей головой, ты сможешь купить весь Турбин со всеми его окрестностями. Но спустя семь лет ты снова станешь бедняком. А пожелаешь — доброе, благословенное время наступит лишь к концу дней твоих, и тогда ты покинешь мир самым богатым человеком.

Был это, как потом оказалось, Илья-пророк, прикинувшийся, по своему обыкновению, немцем. Но Тевье вообразил — да простится нам тысячу тысяч раз такое сравнение, — что это простой колдун, и ответил ему:

— Мой милый немчик, бога ради оставь меня в покое! Не про тебя будь сказано, я бедней бедного, нечем мне справить субботу и нечем заплатить за твои труды и советы.

Но когда немец, не отставая, повторял все то же и раз, и другой, и третий, слова его наконец дошли до Тевье.

— Знаешь что, дорогой мой немец! — проговорил он. — Если ты это всерьез, не издеваешься над бедным носильщиком и в самом деле ждешь ответа, то я тебе признаюсь, что имею обыкновение по каждому делу советоваться с женой своей Серл. Без нее я тебе окончательного ответа дать не могу.