Избранное

Воздух был прозрачен, а очертания гор вырисовывались резко и ясно. Вся округа лежала как на ладони. По склонам долины ползали человеческие фигурки: крестьяне из Подлаза вышли на покос. Звенел серебром ручей; в глубине вод, над свеженамытым песком, мелькали темные тени форелей. На пастбищах, в редких березовых перелесках одиноко позвякивали колокольчики на шее у коров; в высокой траве алела земляника, сладкая и пахучая в разгар лета. Выдался хороший день, один из тех, когда стирается грань между прошлым и настоящим, день, когда мы сближаемся со своей юностью, с тем, что было, и печаль не омрачает нашего лица. Все шепчет о мире, о радости, радость прошлых дней становится частицей настоящего, а не просто воспоминанием. Или это белые облачка приносят на своих крылах мечту? Или это лес, как прежде, таинственно шумит, навевая прохладу? Или ветерок приносит издалека старое любовное послание? Нет, ничего не исчезло, все возвращается к нам, мы все открываем заново, в тысячный раз и все-таки впервые. Радость, которую мы уже столько раз испытали, по-прежнему нова и неизведана. Ничего не прошло, все продолжается…

Был тот прекрасный день, когда, вдыхая покой, мы черпаем в нем счастье, мужество. День, когда мы припадаем к родникам и истокам жизни.

Но все это лишь мгновение, и его нам не дано продлить. Оно вне истории, — в тот краткий миг мы выключаем себя из хода жизни, забываем окружающий нас мир, остаемся наедине с нашей радостью. Но мир не перестал существовать, ход жизни не прекращается; слишком тонка спасительная завеса, за которой мы остаемся наедине с собой, прячась от жизни. Уже не существует такого угла, где мы могли бы отдохнуть в счастливой неподвижности. Ход жизни захватил все, проник всюду, во все закоулки, неподвижность — это лишь сладостный обман.

Под вечер тишину нарушили. Солнце уже катилось за Небосец, когда из леса на лужайку у ручья с шумом вынырнула темно-серая «победа». Сначала из машины вышел мужчина; у него было упитанное лицо с очень правильными чертами, оно было бы даже красиво, если бы его не портила по-женски гладкая кожа и в чертах не было бы чего-то дисгармоничного, незаметного с первого взгляда, но что чувствовалось сразу. Я сидел босиком на берегу ручья и чистил песком посуду. Человек удивленно взглянул на меня, потом весело рассмеялся.

— Эй ты там! — крикнул он.

— Добрый день, — вежливо отозвался я.

Но человек тут же перестал замечать меня и громко скомандовал:

— Вылезайте! Приехали!

Из машины вышла женщина. Она была, пожалуй, излишне толстовата; широкое лицо ее казалось добродушным. Женщина хваталась за живот и хихикала.

— Ой, у меня все болит, Яничко. Ей-богу!

Продолжая хихикать, она погладила живот и бедра.

— Ого, — сказал человек по имени Яничко. — Точно!

Потом из машины вылез второй мужчина, весь какой-то скрюченный; рот у него был большой, широко растянутый.

— Все в порядке, шеф.

— Точно! — ответил Яничко, которого назвали шефом.

— Посмотри, Яничко, — сказала женщина, указывая пальцем на меня. — Посмотри, кто это.

— Человек, — ответил шеф Яничко.

— Хи-хи-хи, — захихикала женщина. — Человек! Чего ты только не выдумаешь, Яничко, человек!

— Человек. Точно!

И вдруг он нахмурился.

— Да перестань ты ржать…

— Но… Яничко…

Она попыталась повиснуть на его плече, но он оттолкнул ее.

— Хватит! Продукты!

— Сейчас, шеф!

Скрюченный влез в машину и достал корзину, набитую свертками.

— Сначала водки!

— Хорошо, шеф.

Скрюченный снова забрался в машину и протянул шефу бутылку водки. Тот небрежно взял ее, огляделся кругом, словно что-то отыскивая. Наконец заметил у моего костра большой камень, наклонился и ловко отбил об его край горлышко бутылки.

— Стаканы! — скомандовал он.

— Сейчас, шеф.

Наполнив водкой два стакана, шеф направился ко мне.

— Эй ты! — окликнул он меня.

Я промолчал. Шеф сел рядом и развязно предложил:

— Выпьем?

Я отказался.

— Вот так-так! — удивленно процедил он. — Точно. Что ж ты тогда за человек?

Я молча пожал плечами.

— Вот так-так, — повторил он. — Давай лучше выпьем. Понимаешь? Меня зовут Габриш, и ты обязательно выпей.

Трясущейся рукой, расплескивая водку, он совал мне стакан. Теперь я мог рассмотреть его лучше. Кожа на лице была не такая уж гладкая, как мне сначала показалось. Из уголков рта расходились веерочками мелкие морщины. Но особенно меня поразили его глаза — светло-серые, мутные и испуганные; они безостановочно сновали из стороны в сторону. Именно по этому испуганному выражению глаз я понял, что он не отвяжется. Лучше уж было согласиться.

— Ну вот, давно бы так, — сказал он.

Он чокнулся со мной, пригубил, внимательно следя, пью ли я.

— Пей, пей, — подбодрил он меня. — Со мной можешь ничего не бояться. Моя фамилия Габриш, меня тут все знают, при мне с тобой ничего не случится.

— Я не боюсь, — ответил я и выпил.

— Давно бы так, — удовлетворенно сказал он. — Теперь это точно. Фамилия моя Габриш, а твою мне знать не интересно. А это, — показал он на женщину, которая издали поглядывала на нас, — мой передвижной гарем, по имени Мери. Она знаменита тем, что хочет во что бы то ни стало выйти замуж, а то и опоздать можно.