Избранное

— Если хочу — лижу, — ответила женщина; она больше не хихикала, ее гладкий высокий лоб прорезала упрямая детская складка. — А когда расхочется — перестану. Я свободная женщина, зря ты смеешься.

— Шеф, — произнес скрюченный притворно сладким голоском. — Мясо вином полить?

Пока мы беседовали, скрюченный суетился, резал мясо на куски, нанизывал их на вертел.

— Будто сам не знаешь! — недовольно оборвал его шеф. — Налей!

Шеф налил водки на троих и выпил первым. Положив руку на грудь, откашлялся.

— Свобода, — произнес он глухим голосом. — Все к ней тянутся. А что она такое? Ничто! — Он разжал кулак и поглядел на пустую ладонь. — Ничто! Мираж! Ловушка для глупцов! Вот хоть бы она! Свобода! Освобожденная от домашнего хозяйства! Коммунальное предприятие! Грабители и обжоры!

Взгляд его на мгновение оцепенел, глаза совсем помутнели, наполнились пьяными слезами. Он высморкался, вытер глаза рукавом.

— Ну, ничего, — сказал он. — Извини, дружище. Я человек чувствительный.

— Сентиментальный.

— Да, сентиментальный. Жалко мне себя. Иной раз так жалко, что землю грызть хочется. Вот я и пью.

Он понурил голову, бледные щеки его слегка отвисли. Женщина нежно коснулась его рукой, погладила по голове.

— Не грусти, Яничко, не надо!

Он поднял голову.

— Да, Мери. Ты права. Выпьем!

Он снова выпил, но, видимо, водка не прогнала навязчивой идеи.

— Я хотел быть чистым, понимаешь? Чистым и свободным. С юных лет мечтал быть чистым и свободным. А что получилось? Ловушка. Пахнет сальцем, вот мышка сама и лезет. А ловушка захлопывается. Все мы в ловушке. Мышь и сальце. Так! Точно!

— Лучше спой что-нибудь, Яничко, — печально попросила женщина.

— Кш-ш! — рассерженно зашипел шеф. — Курица! Квочка! Что ты понимаешь? Это же философия! Не для баб! Слыхал ты, как рассуждает? Как курица! Я, говорит, свободна. Настоящая курица: там клюнет, здесь клюнет. Куриная свобода. Говорит «свободная», а это попросту означает «доступная». Не продажная, а доступная женщина. А она говорит «свободная»! Свобода клевать. Куриная свобода!

— Яничко!

Женщина обиженно отодвинулась. Но шеф не заметил этого.

— Хо-хо! Точно! Прежде были вдовушки, а теперь вот такие. Ни рыба ни мясо. Живем по-современному. И женщины доступные есть.

— Яничко! — повторила женщина. Уголки ее пухлых губ плаксиво опустились.

— Ничего, — сказал шеф, положил руку на плечо женщины и притянул ее к себе. — Вот так-то лучше.

— Ты будешь хороший?

— Хо-хо, нет, не буду. Знаю я хороших людей. Они, эти хорошие люди, так и сыплют лживыми словами. Сладенькими такими. Сю-сю-сю да сю-сю-сю. А я человек прямой, откровенный. Ничего не таю. Точно. Ничего!

Однако взгляд шефа испуганно перескакивал с предмета на предмет, словно изобличая его во лжи. На минуту он затих.

Солнце зашло, стало прохладно. Достав из машины сухие буковые дрова, скрюченный разложил костер.

Шеф допил остатки водки и бросил пустую бутылку в ручей.

— Никак напиться не могу, — угрюмо произнес он. — А это хуже всего.

Женщина поежилась.

— Я озябла, Яничко. Холодно.

— Не угодно ли сюда, шеф, — пригласил скрюченный. — Здесь тепло.

Мы перешли к костру. Скрюченный разложил вокруг огня гладкие, обкатанные водой камни, чтобы они согрелись. Сидеть у костра на теплых камнях было очень приятно.

— Водки, — потребовал шеф.

Скрюченный заковылял за новой бутылкой. Он заранее откупорил ее и осторожно сказал:

— Жалко бутылку, шеф.

— Слыхал? — обратился ко мне шеф. — Суслик! Суслик, это уж точно! Ворует и копит. Ворует и копит. В этом для него весь мир. Какое ему дело до остального? Ворует и копит. Откуда ему знать о радостях жизни? Хо-хо-хо, если бы он их знал! Но он на это не способен! Ворует и копит! Грошик к грошику, и бутылку разбить не позволит!

— Жалко ведь! — осмелился заметить скрюченный.

— Точно! Вещей ему жалко, собственность он жалеет! Только людей не жалко, их он грабил! Немилосердно грабил! Как зверь! Да он зверь и есть. Точно!

Скрюченный, ничего не отвечая, хлопотал у огня. Шеф раскричался, должно быть, он счел это молчание своего рода протестом и не желал его допустить.

— Что ты молчишь? Скажи, кто ты такой?

Снова началось то, что шеф называл «дрессировкой». И хотя скрюченный мне ничуть не нравился, был даже противен и не вызывал жалости, эта унизительная сцена дрессировки показалась мне отвратительной. Я в свою очередь предложил что-нибудь спеть. Но шеф махнул рукой, не спуская глаз со скрюченного, словно гипнотизировал его.

— Кто ты такой?

Скрюченный сдался.

— Капиталист. Волк-одиночка.

— Гнусный червь?

— Гнусный червь.

— Сколько ты награбил?

— У меня в банке было миллиона три.

— А остальное? Недвижимость?

— Тоже почти на столько же.

— Слыхал? — обратился ко мне шеф. — Почти на столько же! Почти на столько же! И еще врет, преуменьшает!

— Честное слово, шеф! Ни грошом больше!

— Знаю я! Точно! А что о мешке скажешь?

— О каком мешке?

— О том мешке, Маска! Ну-ка расскажи!

Скрюченный желчно и вместе с тем печально усмехнулся своим широким ртом. Сделал вид, что мешает угли в костре, и неохотно процедил сквозь зубы:

— В мешке были ценности.