Избранное

— Ничего не скажешь, — ухмыльнулся скрюченный, — малость повеселились! За сигареты мы доставали все. После фронта их нигде не было, а мы люди запасливые. И вот в конце концов добрались мы до Пльзни, попали в американскую зону. А там нас задержал один сержант, мы с ним разговорились, он оказался словак. Затем развлекались с американцами, как со своими, платили за все чистым золотом. Оно-то нас и погубило. Как только американцы учуяли золото, они нас из рук не выпустили, пили с нами и день и два, видимо, что-то подмешали нам в вино, потому что дальше мы ничего не помним, никто из нас не помнит, что потом было. И вдруг мы очутились в пограничной зоне без всего, в чем мать родила, да нас еще и посадили, допрашивать стали.

— Хо-хо-хо, — громыхал шеф. — Как со своими! Свои! Обобрали его! Точно, да?

— Ничего не скажешь, здорово мы разочаровались. Но теперь-то я понимаю, у них, значит, повадка такая — обобрать человека до нитки. Догола раздеть, без всякой жалости, такие уж у них нравы империалистические.

— Хи-хи-хи, — рассмеялась Мери, вдруг словно пробудившись ото сна. — Ну и забавная история!

— Кому смех, а кому слезы! — вполголоса проворчал скрюченный.

Он осторожно вращал вертел над огнем, сосредоточив все внимание на этой операции, словно решил — хватит с него унижений, и новых он ни за что на свете не допустит.

Впрочем, шеф подобрел.

— Выпей, Мери, — великодушно предлагал он, — выпей, моя единственная. И ты выпей, как тебя там! Нет, не нужно. Разве это так важно? Ты человек, я вижу, что ты человек. И хватит! Точно.

Тлеющие угли источали жар, запахло жареным мясом. Из-за осинника вылез ущербный месяц.

— Спой что-нибудь, Яничко, — приставала Мери.

— Погоди. Мы пока пьем. Скоро я запою. Ого-го-го! — гаркнул он на всю долину.

— У него очень красивый голос, — пояснила Мери.

— Ничего не поделаешь — дар природы, — ответил шеф. И хотя эта фраза должна была звучать иронически, чувствовалось, что он гордится своим даром. — Я и мой голос. Тут мне повезло! Точно! Чем бы я был без голоса!

— Восхитительный голос, — подтвердила Мери.

— Великолепный, — согласился шеф. — Без него я ничто. Даже мой шепот — сила. Что я был бы без голоса?

Я усомнился в правильности этого утверждения.

— Нет, уж ты поверь, человек! Голос меня спасает. Дар природы. Точно. Ничего у меня нет, кроме голоса. Я пою. И сердца размягчаются. Пою. И покоряю сердца. Мне все прощают.

— Поет он прекрасно, — повторила Мери.

И шеф завел было: «Гей!» — но тотчас же замолк, его бегающий испуганный взгляд застыл.

— Ты, сопляк! Чего уставился? Это тебе цирк, что ли? По глазам вижу. Выгоню! Точно!

Он замахал руками перед самым моим лицом. Я не решился дать отпор. Шеф внезапно ощетинился, кинул на меня злобный, угрожающий взгляд.

— Прихлебатели! Паразиты! Лежебоки! Мы социализм строим! Лежебоки! Лежа на боку строите!

— С какой стати вы говорите со мной таким тоном? — обиженно спросил я.

— Плевать мне на вас! Точно! Плевать мне на вас! Хо-хо, холуи! Плевать мне на вас! Холуйствуй, но знай меру! Правило! Принцип!

— Не понимаю, — сказал я.

— Врешь, понимаешь, — со злостью ответил он. — Меня все понимают. Я человек откровенный. Не выношу! Не выношу лицемерия! Любому в глаза правду скажу! Любому все в глаза скажу! И никаких извинений.

— Но что вы обо мне знаете?

— Не знаю, а вижу. Интеллигент! Точка. Конец.

— А вы что такое?

— Тоже. Насколько мне известно. Точка. Конец.

— Что ж в этом плохого?

— Все плохо! Холуи!

— Холуи?

— Точно. Холуйствуй, но в меру. Интеллигенты!

Я пожал плечами, не желая затевать ссору. Шеф отвернулся и сказал, обращаясь к Мери:

— Ты тоже из них, Мери! Интеллигентка! Хо-хо, Мери, вылей, моя единственная.

— Ты бы лучше спел, Яничко.

— Не стану, — мрачно отказался шеф. — Я не паяц. Ни для кого. — Он положил руку мне на плечо. — Понимаешь, я человек гордый. Неуступчивый.

— И грубый, — добавил я.

— Грубый? Да, пожалуй. Точно!

— И все это от страха, — сказал я.

— Хо-хо. Что? Что еще за страх?

— Вы все делаете от страха. Вы просто притворяетесь.

Он изумился. Взглянул на меня и тут же опустил глаза. Скрюченный поднял голову, бросил вертел и ухмыльнулся. Шеф, заметив ухмылку, схватил скрюченного за волосы, и очевидно крепко, потому что тот даже вскрикнул от боли.

— Дрянь! Капиталист! Вор! Крути вертел! Не смей поднимать головы!

На губах шефа выступила пена. Женщина обняла его за шею и потерлась щекой о его щеку.

— Перестань, Яничко, не сердись.

Шеф немного успокоился. Когда он пил из бутылки, руки его заметно дрожали. Он долго молчал, угрюмый, обмякший. Мери старалась успокоить его, о чем-то воркуя ему на ухо.

Он наклонился ко мне и негромко сказал скорее просительно, без тени угрозы в голосе:

— Ты… не дразни. Не обращай внимания.

— Вы сами начали, — возразил я. — Вы первый меня оскорбили.

— Хо-хо! Оскорбление, подумаешь! Я могу, понятно? Точно!

— Нет, непонятно.

— Это такой стиль, понял? Я наступаю на ноги, как слон. Живу весело, беззаботно. Роль себе такую выбрал. По доброй воле выбрал. И так живу.

— Беспутно вы живете.