Избранное

С Нанули я хитрость придумал. Ухаживаю за ней, к свадьбе дело идет, и тут я и открылся. Внимательно, должен сказать, выслушала. Не крутила носом, как прежние, но вспыхнула. Разве что самую малость! Проводил домой, успокоил. А наутро смотрю — является на работу ко мне, глаза красные, заплаканные, и все, говорит, между нами кончено. Любить люблю, а свадьбе не бывать. Да почему? Родители и брат ни в какую. Брат у нее был отчаянный какой-то… Этого, говорят, не хватало! Пусть или сдаст ребенка, или прощай…

Я, конечно, все взвесил и думаю: неужели так-таки и не поймет меня никто во всем мире? Да и к Нанули к тому времени очень уж я привязался — или на ней, решил, женюсь, или ни на ком.

Прихожу домой, одеваю потеплее Омари, собираю его вещички, одни только красненькие ботинки оставил, и веду. Детдома у нас в поселке нету, так что в Тетрихеви повез. Сдал Омари директору, договорился, чтоб без меня никому не отдали. Прощаюсь с ним, прощаюсь, а он смотрит как пораженный. С трудом отвлек внимание, с детьми свел, игрушками обложил. Скоро, говорю, приду. И назад!

Не помню, как вел тогда «виллис», как не свалился в ущелье. Приехал домой, смотрю на башмачки и чуть не плачу.

Быстренько, дней через пять, справили свадьбу. Как дожил, удивляюсь. Не пять дней, а кошмар! Хожу как в воду опущенный. Хозяйка дуется, исподлобья смотрит, будто палач я, убийца…

На свадьбу человек двести назвали. Я сижу, как посторонний. Что там тамада толковал, ничего не помню. На невесту, как бездарный артист, фальшивые взгляды бросаю, на тосты тупо откланиваюсь.

Сейчас, говорю, приду, шепнул Нанули и только тогда протрезвился, когда руль в руках ощутил и чуть не угодил в лощину. Там хватились меня, ищут, тесть тамаду унимает, а сам послал кого-то искать меня в кукурузник, на чердак… в курятник даже заглядывали. Мудрецы! Чтоб гости не забеспокоились, пляски устроили…

С трудом перебрался через поток и часов в одиннадцать стучусь в детский дом. Смотрю, нянька дежурная появляется. Где у вас, спрашиваю, Омари Микелтадзе спит? А вы, говорит, кто такой? Начальник милиции, рассказываю, директор ваш меня знает. Взгляну на ребенка и обратно! Ну, пустила она меня. Схватил я ребенка с кровати, одеваю и с собой уношу. «Обратно-то приведете?» — только и успела нянька спросить. «Да никогда!» — отвечаю. Веду машину одной рукой. В левой Омари держу, чтоб скорость можно было переключать. У моста он проснулся, взглянул на меня и уснул опять, убедился, стало быть, что отец с ним.

Ну, вот и все, что ли? Майор тут шутил-рассказывал, как начальник милиции на собственную свадьбу с ребенком явился. Так это он про меня. Приехал я, значит, усталый, мокрый, и так и ввалился на свадьбу к невесте с ребенком. Стою рядом и так весь и млею от счастья. «Вот, — говорю, — Нанули! Без него жизнь не в жизнь. Станешь ему матерью, становись, нет — так и свадьбы не нужно!»

Она сперва поглядела на меня укоризненно, потом улыбнулась и приняла ребенка. С тех пор и не расставались.

Тесть, спрашиваете? А что тесть? Что ему делать-то? Заставил я его повиноваться. В такой ситуации он меня и с крокодилом бы принял…

Перевод М. Бирюковой.

ХИТИА

В прошлом году съездил я туристом в Париж. Двадцать пять собралось нас в группе, и кто мне из всех запомнился? Хитиа Дашниани. Вроде бы и ничего особенного, ничем ни от кого не отличается, а запомнился. В тире работает, у самого входа в новый парк культуры, направо. Загрущу иногда, заскучаю по нему — и в тир. Он как взглянет на меня, давай помирать со смеху. Он заливается, и я заливаюсь, — каждый своему, естественно. Прямо до слез!

— Погодите, что ли! Видите небось, занят — разговариваю! — рявкнет Хитиа на прицеливающихся клиентов и хохочет еще раскатистей.

— Ну, как насчет Парижа? Съездим, что ли? — спрашиваю я, силясь сдержать приступ смеха.

— Чего я там не видал, в Париже-то? Чем мне тут не Париж? — отзывается Хитиа и скалит желтые щербатые зубы, будто приглашая меня пересчитать их.

— Ну почему, Хитиа? Чем он тебе не понравился, Париж? — пытаюсь я принять серьезное выражение.

— Ну, ты не очень-то! Не понравился! Я только говорю — и чего это они в один голос — Париж, Париж! А он… ну, Париж, он и есть Париж… что особенного.

Я в ответ взрываюсь весельем, Хитиа вторит мне, провожает до автобусной остановки и, когда мы уже подходим к ней, испуганно осведомляется:

— Ты, того, надолго?.. Не пропадай, ладно? Приходи!

— Ну! — жму я ему руку. — Бывай, брат!

— Бывай, бывай! — провожает он взглядом автобус и сотрясается от внутреннего хохота.

В допарижский период своей жизни я, признаться, не был знаком с Хити. Не бросился он мне в глаза, по правде говоря, и в вагоне. И одет был как-то не так, чтобы мне понравилось: тощий, долгий, а штаны узкие-узкие и пиджачонко кургузый, зеленый, как травка. Под пиджачком черная сатиновая рубаха-ахалухи, и на голове папаха. Так что, если бы не желтые резные лакированные туфли, вполне можно было принять за живую вывеску духана начала века.