Избранное

— Ну, так в Париж, стало быть? — без обиняков-предисловий справился он, закинул чемоданчик в железном ободке на верхнюю полку, и поминай как звали до самой полуночи. В полночь явился, на ногах не держится, утешил, прошу, мол, прощения, на полку — и до самой Москвы. Ну, думаю, этому не жизнь без Парижа. Это я только потом убедился, что нам самим без него Париж не Париж был бы. А тогда… Ну вот, скажем, теперь: Париж — хочешь не хочешь, а стирается из памяти, зато Хитиа — прямо как врезался. Ну, сами посудите — дел по горло, а нет-нет да и забегу к Хитии послушать-поглядеть, как он заливается. Ну, послушать особенно не послушаешь, он только зубы скалит, а ничего не слышно, глаза только так и сияют счастьем, так что, если снять его на фото в такую минуту, всякий согласится: не может такой человек быть плохим — и все тут. Он почему, я думаю, заливается? Видит, кому-то весело, и сам того… Не всегда ведь у человека повод для смеха. А вообще чувство юмора у него — будь здоров. У них оно у всех, в Чоме[4]…

У самой Москвы Хитиа распахнул, как выстрелил, чемоданчик, выставил с грохотом бутылку «Варцихе», присовокупил к ней три сухие хурмы, налил до краев козлиный рог и протянул мне. Я насчет питья… нет, говорю, а он удивляется:

— Неужели так, трезвый, и въедешь?

Опрокинул рог, а глаза поблескивают лукаво, бегают. Еле сдерживает хохот, челюсти так и подрагивают.

Я прямо оскорбился.

— Неужто, — говорю, — человек не может быть болен? Неужели смешно?

— Да не в этом, — говорит, — дело! Анекдот, — говорит, — вспомнил!

— Анекдот? — спрашиваю.

— Ну! — говорит. — Тип тут один. Взял билет до Баку, а сел в вагон до Ткибули. Не слыхал, что ли?

— Нет! — говорю.

— Смурной какой-то! Взял билет до Баку, а сам едет в Ткибули. Думать ни о чем не думает, море по колено. В полночь только между прочим спрашивает у спутника: до самого, мол, Баку, едете, что ли? Нет, отвечает, до Ткибули! Ты подумай, удивляется, до чего дошла техника? Едем в одном купе, а один в Баку, другой аж в Ткибули. Так вот я думаю, мы с тобой уж не так ли? — дал мне высмеяться и затрясся сам в беззвучном хохоте Хитиа.

Ну, Париж — сами знаете! Слов нет… Не мы первые, не мы последние. Все ночи напролет не спали, мотались по городу. Один Хитиа как ни в чем не бывало. Оригинал! Будто не в Париж, а куда-нибудь в Самтредиа приехал из Кутаиси. Сижу я, значит, за Хитией в автобусе и слышу, как он рассказывает соседу кутаисские новости:

— Ну что, я говорю, ты к нему пристал? Ну что? Пьяного не видал? Ну вот тебя бы так вздумали поколотить! Пусти, и баста! Увидишь, завтра же явится извиняться. Я же знаю его — балахванский парень! Да и вообще — трудно у нас человека найти? — увлеченно повествует Хитиа, игнорируя протестующие жесты соседа.

— Хитиа! — негодую я. — Да ты погляди — Лувр!

Хитиа поворачивается, взглядывает на Лувр, восхищенно цокает языком:

— Ты погляди, во отгрохали! — и возвращается к прерванному повествованию: — Да кого там не найдешь, в Балахвани-то! В клуб к литопонщикам, скажем, придет? Придет! Ну, не придет, так хинкальная рядом, у самого у вокзала. Куда денется? Ну и пусти, говорю, видишь — на ногах не стоит человек. Нашел, говорю, время счеты сводить!

— Хитиа! — трясу я его за плечо. — Эйфелева башня!

— Ты подумай, а! Во отгрохали, сволочи! — восторгается Хитиа, не упуская нити повествования. — Росточку плюгавенького, а отчаянный, черт, в пасть ко льву сунется, не испугается. В прошлом году, помню, всю забегаловку разогнал у Красного моста. Не скажу, не возьму на душу греха, чтоб совсем был виноват. Там один пришел, сукин сын, с компанией — человек пятнадцать! Так они сдвинули три-четыре стола, а сами сгрудились, за двумя помещаются! Не скажу два, но один лишний? Лишний! Так он, балахванский, стало быть, говорит: займем, что ли? А тот, сукин сын: мы-то, говорит, тут что? Ты подумай? У нас минуты на счету, на футбол торопимся! А этот: отшивайся от стола, пока челюсть не своротил! Видал? Нет того, чтоб — вежливо спрашивают, вежливо отвечай знай!

— Нотр-Дам, Хитиа! — зверею я и бью его по плечу.

— Ух ты! — потрясается Хитиа. — Надо же, отгрохали! — и возвращается к деталям события в забегаловке.

Ни на минуту, словом, не отключился, так и не расстался в Париже с Чомой.

Ну, сувениры, скажем! Насчет оторвать что-нибудь в Париже… редкое, то есть интересное. Старались, не скрою, заглядывали. Так Хитиа силком не могли в магазин заманить! Прибарахлимся, а он знай помирает со смеху:

— Понабрали! Ну, джинсы! Ну, мокасины! В Кутаиси таких не достать, что ли? За семь верст киселя хлебать! Пиво, я понимаю! Пиво у них вещь! Променяю я его на рубаху из бинтика! Или штанов мало в Чоме? Да чтоб они провалились!

Раз только сорвался Хитиа, зашел в парикмахерскую — погляжу, мол, как здешних бреют-стригут. Сидим мы, значит, в автобусе, ждем — не видно Хитии. Показался наконец и просит руководителя — разрешите остаться.

— Да мы ж на Монмартр едем! Больше-то времени не будет побывать там, — увещевает его руководитель, а он знай свое долбит: